Если бы не предисловия к изданиям Лескова и Платонова, не сценарии про Рахманинова и Кальмана, то, казалось бы, вообще в жизни все, что увидел и никому не передал, не рассказал, это какое-то облако жизненных обстоятельств, которое он затолкал втайне и не на чердак, а в какой-то тягучей муке в главный склад, в себя. И не дал окончательно высказаться тому, что было увидено, услышано, сказано и почуялось дрожью, радостью, страхом. Казалось бы, вот сядешь, приотворишь в себе что-то через эту белую аккуратную муку. Испечешь историю в муке бумаги.
А получалось под конец, будто ты сам вывалян в муке, не решив жизненных проблем, не найдя единственного слова, того слова, которое можно было бы противопоставить гадости и подлости. И не важно, будет оно в названии, в последней фразе или в междометии «ох».
Вот так бы сесть перед бумагой, чтобы не было этого невидимого выжидающего цензора за плечом. Это же в каких-то нелепых фольклорных легендах по одну сторону от тебя стоит ангел, по другую черт. Так вот хоть один бы раз было так, чтобы этот черт в погонах за плечом не стоял. Где Толя, где его тучки небесные, золотые, где же Толя? В комиссии по помилованию при Президенте РФ. Где Булат? И он там же. И вроде его как будто и нет нигде: ни в Москве, ни в Переделкино. Как это так? Нет Булата? Человек вздрагивает. Но ведь и со мной так же, а скоро так и будет.
Никого из нас здесь не будет. Написать, успеть. Где Саша? Саша давно на том свете безгласных разводит рыбок. У него в песне безгласных рыбок разводили доносчики. Неудачное сопоставление нашел. Юра, Юра, стареем, стареем. Не безгласных рыбок разводит Саша, ничего он не разводит, а возможно, что руками разводит. Тучки Лермонтова и Толи, рыбки, наш Арбат, муравьи Булата, мне нужно на кого-нибудь молиться. Помоги, Господь, написать роман, первый и последний и настоящий. Человек вздрагивает, все идет к концу. Идет к концу двадцатый век. Человека зовут Юрий Нагибин.
Я хотел написать вот что. В детстве это было в Солнечном, и было особое ощущение от чего-то, что происходило тогда. От чего-то, что происходило, от чего-то, что происходило тогда. Ну, конечно, фраза получилась какая-то нелепая, и я понял, что не хочу так писать. Потому что дважды или трижды в детстве я особенно был одинок именно в Солнечном. А Солнечное, как известно, расположено на берегу Финского залива. А почему именно в Солнечном я был одинок – я не знаю. Знаю, что в первый раз меня утешила игра: я ходил туда и обратно под широко расставленными ногами деревянного Гулливера. Где находился этот Гулливер, к какой детской площадке имел он отношение, к какому детскому пионерлагерю и яслям, я сказать не могу. Сам я не помню, и мама вроде не помнит, но вот она мне скорее всего и рассказала про Гулливера, а я запомнил, и образ остался.