Ночами иногда не мог заснуть, боясь, что какая-то экзотическая змея проберется по шнурку в комнату, хотя, как известно, этот факт основан на абсолютной ошибке автора, не знавшего ни того, что змеи не могут ползать по шнуркам, ни того, что змеи от природы глухи и никакого звука волшебной индийской свирели они слышать не могут. Перечитайте «Пеструю ленту» – это абсолютный фэйк, как бы сказали сейчас, то есть полная выдумка. Да-да.
Дальше идет целая вереница французских авторов. Для начала – это была книга о Тисту, мальчике с зелеными пальцами, которую написал Морис Дрюон. Тисту прикасался к любому оружию на Земле, и оно зацветало, обрастало побегами, и стрелять из него было невозможно. Это происходило с ружьями, с пушками, с пистолетами – вот такая история пацифизма в мире, который к этому не готов…
А еще мама переводила тогда пьесу «Пчелка» Анатоля Франса, и там была принцесса, с которой что-то происходило, а что происходило, честно говоря, я не очень помню. Помню, что я пробовал ее как-то мысленно полюбить, и почему-то этого не случилось… Я был влюблен всегда в настоящих девочек, и лет до двенадцати так и было. Правда, была все же одна воображаемая девочка, которая мне однажды приснилась…
Чуть позже в театре юного зрителя, который называли, разумеется, ТЮЗ, (вот название, которое я не всегда почему-то любил расшифровывать), я увидел спектакль «Ундина», по забытой теперь пьесе Жироду. По сцене двигалась и говорила напевно фразы такая странная девочка, и вот это было уже поближе к реальности, несмотря на всю сказочную фантастику этой истории.
Такие девочки уже встречались мне в классе, мне казалось, что они должны целыми вереницами учиться в какой-нибудь студии, но не обязательно театральной, а где-нибудь в особом кружке при Эрмитаже, и красиво рисовать. Да, Ундина была такой странной девушкой-не-до-конца-женщиной. Таких же странных женщин-актрис видел я в театре, в котором рос. Они так же томно ходили по коридорам и так же томно заходили в гримерную, и выходили на сцену тоже всегда томно.
Я не знал, как мне воспринимать все вышеупомянутые французские истории, кроме одной их важной составляющей, которую могу определить сейчас, а тогда лишь чувствовал, я имею в виду большую эфемерность. Все они были прозрачны и похожи на нестойкий туман по сравнению с теми историями, которые я обычно читал и любил. Но мне казалось уже тогда, что эта эфемерность принадлежит к давно ушедшей цивилизации манерной и утонченной культуры, и я был прав.