Ведь эта цивилизация окончательно канула в Лету вместе со Второй мировой войной, она ушла под воду в тот момент, когда Советский Союз прорезали бесконечные лагеря, когда начались пятилетки и строительство «светлого будущего», а потом Вторая мировая война и Освенцим с Бухенвальдом.
Поля войны и концлагеря окончательно смели эти мотыльковые произведения из памяти людской… и вот что удивительно: сейчас мрачные и пронзительные произведения, написанные нищими аутсайдерами и изгоями, рано убитыми или застреленными в упор или же прошедшими всю войну и лагеря авторами – все эти произведения в прозе и стихах, похожие на крик из горящего дома и на пантомиму на краю братской могилы между лопатой и лагерным набатом, – читать интересней, чем всевозможные эфемерные истории, кроме, пожалуй, «Сирано де Бержерака», которого я, впрочем, тогда еще не читал… И не спасает тот факт, что «Тисту» и «Ундина» – произведения послевоенные или написанные в разгар Второй мировой; просто почти сразу, после войны, уже в Европе и России открывали пророков Кафку, Бруно Шульца, испанскую поэзию, тогда же взошла звезда Ионеско, тогда же написал свои лучшие грустно-пронзительные пьесы-фейерверки Сэмюэл Беккет, тогда же были всемирно открыты Цветаева, Булгаков, Мандельштам, а потом Хармс с обэриутами и Шаламов с Платоновым.
В двадцатом веке с тех пор не осталось больше места для изысканных сюжетов, которые нежно рассказывали историю кукольных страстей среди кружев и занавесок. Даже детская литература несла в себе отсветы человеческих горестей и отдаленный гул сирен «воздушной тревоги», и шепоток смерти: к примеру, «Хроники Нарнии», «Мио, мой Мио!», «Маленький принц», сказки Софьи Прокофьевой, «Дракон» Евгения Шварца или же печальная двухчастная повесть о короле Матиуше, написанная Янушем Корчаком, отправившимся в Треблинку вместе с воспитанниками детского дома, где он работал, пренебрегши предложением от оккупантов остаться в Варшаве и войдя со своими сиротами в газовую камеру…
Так что прощай, последняя эфемерность, доставшаяся двадцатому веку от девятнадцатого! Все эти кисейные занавески и прозрачные истории, в которые верил немного даже Андерсен, видевший при этом нестойкость человеческого бытия и того, что не от Бога. (Не сказать, что в девятнадцатом веке не было не кисейных авторов, а как же Бодлер, Гоголь, Диккенс, Достоевский? И все же кисейных было больше…)