Учитывая, что она задала скотине корму, что у Машки опять лишай и надо завтра задабривать самогоном ветеринара Середенко из местного райцентра, и уже отложена тысчонка под скрепкой на бумажке с адресом, учитывая, что она продала два ведра огурцов городским гостям Сашки по прозвищу «барин», которых про себя звала отдыхающими – ничего, засолят-замусолят – так можно было и выдохнуть малек. Можно было, поглядев в мутный экран пыльного телевизора, прямо из кровати и ко сну отойти. Помывку в тазу Никаноровна уже совершила, и вот, потянувшись, на ноги надела шерстяные носки, а по телевизору шли то американские фильмы, то наши сериалы, то что-то про питомцев.
А на первом канале развернулась крикливая дискуссия о том, что же будет с Курилами. Никаноровна так и не заметила, как задремала так и не спознав, а что же там будет с Курилами.
И приснилось Никаноровне ровно два сна.
1.
Вот сидит на своей грустильной кушетке один граф и тоскует. К нему бегут лакеи из сеней и спрашивают шепотком: «Что это ты, барин, скучаешь? Глотнешь травничку?» Да нет, все грустит, скучает граф-барин и только гладит себе бачки своей женской пухлой ручкой. «Ваше сиятельство, а то редьки меленькой прикажете, а то анисовой, а то медовухи, да моченых яблок?» Граф-барин вздыхает: «Отстань, Тришка». И Тришка скрывается вон. Вон, вон, вон за той портьерой. Бумажные люстры покачиваются, качаются свечки в прихожей от проходящего на цыпочках народа лакейского. Дверь открыли, ветер подул, почти все свечки и сгасли, а граф все грустит. Почти все лакеи в дворницкую утопали, а граф все грустит.
В 10.45 проиграла музыка в дорогих парижских часах, шермандерия всякая. Ага, ровно это тот час, как случилась кончина любимой и задушевной подруги, уж год как тому и случилась она или, погоди, два. Вот тогда и завел он эту часовую музыку: чтобы бом-бом и с переливами.
И вот смолкла шермандерия траурная, и молчит граф. Года четыре как не стало любимой его Таси, Настасьи, Анастасьюшки, заказал он ведь тогда колокол литой. Эх, да что там! Рукой махнул, опять сквозняк из сеней. Что это? Небось, опять Тришка. Неугомонный.
И вдруг из-за спины не графа, а самих часов выходит в голубом жандарском мундире белокурый такой немчик. Прибалтийский немчик явно. «Ты кто таков?» – спрашивает граф. «Я представлюсь, хоть я и Ваша галлюцинация. Служил я во время военной компании 1812 года в хранимой Вашим попечением пехоте, да, впрочем, в младшем офицерском чине. Поначалу во Псковском пехотном, к концу войны в оккупационном корпусе, отличился под Смоленском, ранен при Бородино, «битву народов» прошел, Париж с нашими войсками взял. А здесь я к Вам пришел зрелый и в чине уже. Хоть и не хочется особо про этот чин распространяться». Граф хмыкнул. Подуло новым столичным кабинетным ветерком, настоенном на чернилах, мухах и лизоблюдстве.