«Да ты кто будешь-то?» «Леонтий Дубельт, Ваше Сиятельство. Из немцев, из отсзейских». «А где служить изволишь?» – для проформы спросил усталый граф. «В императорской его Величества Канцелярии при Третьем отделении. Но это в будущем я там служить буду. Меня там пустят по ценсурной части. Это Александру Христофорычу спасибо за то. Я, кстати, сейчас еще плохо по-русски разумею, а вот к тому времени и Гоголя начитаюсь, и Пушкина этого нашего вездесущего». «Но ты меня Пушкиным-то не пугай!» – вздрогнул граф, отчего-то налив злостью глаза. Видно, имел в виду он Василия Львовича Пушкина, во времена действительной службы графа значительно более известного своей неприличной поэмой «Опасный сосед», нежели его впоследствии так внезапно вымостившийся в поэта племянник. «Но это, абернихт, все в будущем, – продолжил странный в голубом мундире цензурный немчик. – Надзирать я буду сначала за Пушкиным, потом за Лермонтовым, за ценсурной историей его драмы «Маскарад». «Ничего такого не знаю, какой такой Лермонтов?» «Да, Вы, небось, и Грибоедова не знаете?» – странно усмехнулся немчик.
«И кто этот дядька тоже не знаете?» – сказал он и тихо помахал вынутой из-под полы книгой Салтыкова-Щедрина с его портретом, где борода торчливая и глаза, вылупленные на что-то, как у кота. «Говорю ж Вам, Пушкин, «Опасный сосед», – сказал граф вслух свои мысли, да и задумался: может, этот белокурый уже сейчас служит в этом Третьем отделении его Императорского Величества Канцелярии, да все это таперича далеко, не доходит сюда, в его уединение. Звучит странно: «канцелярия, канцелярия». По-немецки. От немецкого не жди добра сверх того.
Да и совсем молодым еще тогда было это самое Третье отделение, чего было графу Аракчееву, человеку бывалому, пугаться? Приближенному самого государя Императора чего пугаться было?
«Мне и недосуг про всех этих авторов знать, я до бумажной артиллерии не касателен», – мрачно шутит граф. «Значит, и Грибоедова не знаете?» – опять встрял немчик. «Да не знаю я ни Грибоедова, ни Грибоходова, ни Скоробуева, ни этих твоих опасных соседов». «Это все будет позже, а пока Николай Павлович венчан на царство и принял на себя о России попечение».
«А я вот, вишь, сижу здесь и ничего не знаю, в Грузине своем. А то одного не понимаю: ты мне через год по кончине Настасьи моей и государя нашего явился али же через четыре? Какой мы год имеем? Двадцать шестой али же двадцать девятый?» «Ладно, – вдруг как-то холодно заметил Дубельт в голубом мундире. – У меня до Вас поручение неспешное». «От кого?» «От будущих потомков». «От каких таких потемок?» «Не от «потемок», а от потомков». «Ну, подойди ближе». «Не могу я подойти ближе, ибо я привидение, Ваше сиятельство. А сейчас вот, будучи в возрасте четырех лет и у своей матушки проживая, один мой незаконнорожденный сынок и пришел бы к Вам ручку поцеловать, ибо по штату привидений не числится ни в коем разе, но не могу я ему приказать из моего неразумия прошлого в нынешнем будущем времени покрыть расстояние в порядочное количество верст от Твери до Новгородской губернии и, очевидно, из своих четырех в восемь лет шагнуть…» «Ты прямо мистик, масон, ничего из твоих выкрутасов не пойму. Ну чего нужно-то, этим твоим потомкам, излагай!» «Им надо знать, отчего Вы Государя покойного так любили, ой, простите, оговорился – он ведь еще не покойный в моем здесь пристенном часовом времени, он живой». «А у меня покойный. Отошел от нас вон как вчера,» – со злой грустью перебил его граф. «Так вот вопрос мой. Отчего любили и любите его, как отца родного? И отчего после смерти его вот эти дорогостоящие часы, в Париже Вами заказанные в память супружницы Вашей любимой и незаконной, и в честь Государя самого тут будут звонить каждый день в одно и то же время – в минуту кончины нашего Государя, отца родного? Отчего Вы кушетку Вашу рубчатым шелком обтянули, чтобы потом по этому поводу на ней грустить? А на похороны государя в Таганрог сами не проехали все ж… А? Отчего?»