Томас замер. Его ноги не слушались, словно земля сама держала его, не давая ни уйти, ни подойти. Он чувствовал, как под ним шевелится мох, будто кто-то копошится в земле. Воздух был плотным, как в часовне перед похоронами. Всё вокруг замерло. Даже деревья не шелохнулись. Лейла медленно подошла ближе, как смерть, подкрадывающаяся в полночь. Её глаза сияли не светом, а глубокой и звенящей тьмой. Когда она протянула ему руку, он почувствовал ледяное прикосновение, от которого по телу пробежала дрожь. Но он взял её руку.
И тогда лес зашептал. Это не был ветер. Это были сотни голосов, шепчущих, поющих, зовущих. Они пели свадебную мелодию. Это не была радость, это было признание: смерть – это не конец, если любовь не отпустила. И их любовь не отпустила.
В голове Томаса раздался её голос, но безмолвный, внутренний:
«Ты пришёл. Ты согласен. Теперь ты мой и всегда был.»
Он медленно кивнул, почти незаметно. Не по воле, а потому что иначе не мог.
С небес исчезла луна. Небо потемнело, будто закрылось, как глаза усопшего. Только в пруду колыхалась вода, и в ней отражение чужого и глубокого неба. Томас и Лейла медленно скользили в танце, будто под водой. Он чувствовал, как за ним исчезают очертания мира, как его тело становится лёгким, как тень. Его сердце билось всё тише, но в груди разгоралось новое, не живое, не мёртвое пламя. Пламя обещания.
Письмо Томаса, найденное потом в пустом доме, между страницами старой Библии:
«Я не боюсь. Когда она держит меня за руку, всё в этом мире исчезает. Я понимаю, как это глупо, но… что, если она права? Что если у мёртвых осталась любовь, которую живые предали? Что, если клятва сильнее смерти?»
Их свадьба состоялась без гостей. Только лес, пруд и кости в земле, скрипящие от старости. Вместо клятв, шёпот под корнями. Вместо поцелуя, дыхание которого нет. И в ту ночь всё исчезло, даже ветер, даже время.
Глава IV. Погребальная свадьба
Утро пришло бесцветным и серым. Таким, каким оно и должно быть после ночи, когда не было ни луны, ни звёзд, ни дыхания живых. Деревня проснулась, как всегда, в полусне, в полумраке, но воздух был густым и плотным.
Первые, кто приблизился к пруду, были дети. Они не знали, что нельзя ходить туда на рассвете. Но в тот день пруд казался особенно притягательным, будто звал. Вода в нём была спокойной, как стекло. Ни ряби, ни птичьего пения вокруг. Только лепестки, разбросанные по берегу – белые и чёрные, как будто кто-то уронил венок из мёртвых цветов. На камне, где обычно сидела Лейла, лежала длинная, рассыпанная по траве, как тень фата. Её ткань была тоньше паутины, и на ней не осталось ни росы, ни пыли. Рядом следы босых ног. Они вели прямо в воду и исчезали.