– Угу… И вы с Петровым решили никуда не убегать?
– Конечно. Во-первых, мы бы далеко не убежали в такие сильные морозы, которые тогда стояли, и в такой худой одежде, которая на нас была, а, во-вторых, мы не хотели подвести под петлю наших хозяек.
– Угу… А о Трушкине что можешь сказать?
– Кроме того, что он дурак, ничего плохого. Я, кстати, слышал, что уже подо Ржевом он и Петров бежали, но Петрова убили, а его немцы поймали, избили и, вроде, отправили в Германию в концлагерь. Но это не точные сведения. Мне рассказали, не называя их фамилий, но по описанию, это были они.
– Кто тебе рассказал?
– Тоже служивший в нашем батальоне. Имя Максим, а фамилию не знаю. Не одному мне рассказывал, между прочим. Но, выходит, Трушкин остался жив, раз дал на меня показания.
– Выходит, остался. Ну а об этом Максиме что можешь сказать?
– Ничего не могу. Наша встреча была мимолётной. Буквально через пять минут он ушёл, и больше я его не видел.
– Угу… Ну а теперь перейдём к твоим взаимоотношениям с немецкими солдатами в Алёшкино. Как ты с ними познакомился, какие установил отношения, передавал ли им информацию, если передавал, то какую? Нанесли ли твои действия вред нашему народу. Если такой вред был, советую рассказать, какой именно, помня, что чистосердечное признание облегчает вину и будет учтено при вынесении приговора. Кстати, начни со знакомства с офицером из луполовского лагеря. С какой стати он принял участие в твоей судьбе?
– Я много думал об этом. В этих знакомствах скверную роль сыграла моя страсть к театральным эффектам. Я в Марксштадте играл в студенческом театре…
– Не в Марксштадте, а в Марксе! Ну ладно, продолжай.
– Может оттуда идёт эта страсть. В первые дни нашего пребывания в лагере, этот офицер наблюдал за тем, как немцы раздавали еду нашим военнопленным. Они кидали перед ними гороховый концентрат в грязь как животным. Этот офицер смотрел на голодных людей, дерущихся за еду, с презрением и гордостью сверхчеловека. Я не бросился за едой, и стал смотреть на него с таким же презрением. Он спросил меня, почему я не ем. Я ответил ему, по-немецки, что так кормят зверей, а я не зверь, а человек. И этим ответом я ему понравился, хотя хотел сказать совсем другое: что у нас тоже есть своя гордость, что презренья достойны не те, кто доведён до такого состояния, а те, кто их довели. Но он оказался бóльшим нацистом, чем я мог предположить. Он сказал, что немец не имеет права сдохнуть от голода как собака. Он собирался убить меня немедленно, если я откажусь вступить в рабочий батальон. В чём тут его участие ко мне?