Семен кивнул, мешая огонь кочергой. Вспомнил: маленький, сидит за столом, отец ставит перед ним кусок черного хлеба, густо намазанный ярко-оранжевой икрой. Соленый, жирный вкус во рту… Роскошь. Отец смеется: «Жри, Сёма, жри!»
– Красная… – прошептал Семен. – Да… Было. Прям… пальцы липкие были после. И язык… как шершавый становился, солью-то. А хлеб… черный, мякиш теплый, а сверху – холодная, жирная…
Петр отложил иглу, вытер рукавом нос, оставив блестящую полосу на щеке.
– Хлеб? – хрипло перебил он. – Хлеб-то он ворованный, с пекарни чаще. А икра… помню, как притащит. Весь сизый, сопливый. Глаза мутные, как у дохлой рыбины. «На-ка, жрать!» – орет. А сам уже на взводе. Трясется. Пахнет от него – перегаром, потом да… селедочным рассолом, будто из бочки вылез.
– Зато уху варил… – упрямо продолжил Семен, уставившись в огонь, будто проваливаясь в него. – Помнишь? На всю улицу. Котел – пудовый, чугунный. Пена – белая, густая… как слюна. Шум стоял – бульк-бульк-бульк… Чавкотня эта… Люди с ложками своими, мисками… Скамейки все липкие, лужи на полу…
– Люди! – Петр фыркнул, подбирая упавшую петлю. – Кто? Пьянь оборванная. Пьянь вонючая. Сидят, чавкают. У одного щека в саже, у другого сопля до бороды тянется, третий икру рыгает обратно в миску – «Ой, простите, хризантемы мои!» – и снова лезет ложкой. А отец… отец орет похабные частушки, ногами дрыгает, чуть котел не опрокинул. Потом – драка. Из-за последнего карася. Костяк-то жилистый, а мяса – кот наплакал. Двое схватились – волосья на себе рвут, кровь с носа хлещет прямо в уху. А остальные – хохочут, голосят. Аромат стоял… да. Аромат ухи, блевотины, крови, да дешевого самогона. Праздник.
Семен поморщился, словно почувствовал этот букет сейчас.
– А икру… ту красную… – настаивал он тише, почти шепотом. – Бывало… приносил. Соленую. Вкусно было.
– Вкусно? – Петр резко повернулся к брату, глаза сузились. – Вкусно? А помнишь, как он её таскал? Не купил – украл! У артели. Рискуя. Могли и убить за это, сукины дети. Или сам, с сетью, в запретную путину – под пули егерей. Принесет банку, заляжет на печь – трясется, как осиновый лист. А потом – нажрется, сопли-слюни пускает, ревет: «За что меня, Господи?» А утром – похмелье, рвота зеленая прямо на порог. И икра… эта самая «вкусная» икра… она потом воняла. Воняла страхом его, потом, блевотиной. Солью-то сверху, а внутри – гнильца. Как он сам. Вкусно было, Сёма? А?