Дым кадильницы, сине-серый, подобный дыханию древних катакомб, поднялся в недвижном воздухе, закручиваясь в спирали, столь причудливые и изломанные, что Эванджелина, взирая на них, не могла не помыслить о письменах иных миров, ведомых лишь тем, кто давно обратился в прах. Каждая струя, казалось, была тенью бесплотных грёз, ускользающих в пустоту, подобно воспоминаниям о доме, который она никогда не знала, но вечно оплакивала.
Она вдыхала этот дым – увы! – не ведая, что влечёт её к сему странному обряду. Быть может, то была лишь слабость плоти, жаждущей иллюзий; быть может, зловещий зов, таившийся в глубинах её крови, отмеченной проклятием. Ибо с юных лет, сколько себя помнила, ею владела неутолимая тоска – страшная, безымянная, словно память о грехе, совершённом не ею, но за который ей суждено вечно искупать. В самые безмолвные и безысходные часы ей чудились шаги – лёгкие, едва уловимые – в пустых коридорах её дома; шорохи тканей, которых не касался ветер; вздохи, чьё происхождение не дерзнул бы объяснить ни один здравый разум.
О, если бы душа её не была столь истерзана, если бы узы крови её не опутывала сеть древнего рока, быть может, она обрела бы покой в забвении! Но забвение отвергло её, и ныне Эванджелина блуждала в полусне-полубодрствовании, в плену меж двух миров, где единственными спутниками её были дым, тоска и безмолвные призраки давно утраченных снов.
Глава II. Прислужница дьявола
Словно глашатай неумолимого рока, старинные часы в углу комнаты разорвали тишину хриплым, надрывным боем. Их звук, дрожащий и глухой, напоминал предсмертный стон века, угасающего в агонии. Семь ударов… восемь… девятый… и, наконец, десятый – низкий, тягучий, как вопль, вырвавшийся из-под могильной плиты. Эванджелина вздрогнула, и пепел, скопившийся в кадильнице, при её неосторожном движении осыпался на тёмное покрывало серым пятном, словно печать распада, предвещающая конец.
Семь тридцать. Час пробуждения. Час, когда день требует маски, а душа – покрова. Пламя свечи доживало свои последние мгновения, изгибаясь в поклоне перед неведомым алтарём. Воздух был недвижим, и даже пылинки, застывшие в луче света, казались погружёнными в безмолвную молитву. Но в этой тишине Эванджелине почудился шорох – лёгкий, едва уловимый, как будто кто-то невидимый скользнул за её спиной. Она обернулась, но тени в углу лишь дрогнули, словно насмехаясь над её страхом.