– Тебе не стоит здесь оставаться, – сказал Александр, и его голос стал тихим, почти заговорщическим. – Этот двор… он не для таких, как ты.
– Таких, как я? – переспросила она, и в её тоне мелькнула горечь. – Ты тоже думаешь, что я… странная?
Он покачал головой, и на миг его лицо смягчилось, но в глазах всё ещё тлела бездна.
– Не странная, – ответил он. – Другая. Та, что видит то, чего не видят другие.
Её губы дрогнули, но прежде чем она смогла ответить, мир закружился, и тьма, как волна, поглотила её. Она упала, и сознание её, подобно листу, сорванному бурей, унеслось в пустоту. Последним, что она видела, были его глаза – не человеческие, но вечные, зовущие её туда, где реальность растворяется в снах.
Глава V. Первая плата
Когда мрак рассеялся, Эванджелина оказалась в длинном, тёмном коридоре, что тянулся в бесконечность, насмехаясь над законами бытия. Стены, увешанные картинами, дышали, словно живые, и каждый мазок краски пульсировал, отражая муки и ужасы, не поддающиеся описанию словами. Отблеск свечей, тусклый, как предсмертный вздох, бросал тени, что шевелились, как призраки, танцующие в ночи. В их движении Эванджелина ощутила взгляд – цепкий, скрытый в тёмных углах, что следил за ней, не отпуская. Она шагнула к одной из картин, и сердце её сжалось: на холсте – девочка в голубом платье, чьё лицо пряталось в ладонях, а вокруг, как тени в бурю, вились демоны, чьи когти тянулись к ней, точно ветви мёртвого древа. Эванджелина отшатнулась, и взгляд её упал на другой холст – человек без лица, вырезающий своё сердце. Кровь, алая, как её мечты, стекала на землю. Третий портрет кричал беззвучно: женщина, чей вопль разрывал тишину. Каждая картина, как зеркало души, отражала её страхи, её боль, её жажду бегства.
Рука, сухая, как ветвь мёртвого древа, легла на её плечо. Эванджелина замерла, но страх, что должен был захлестнуть, не пришёл. Голос, хриплый, как шорох осенней листвы, прорезал тишину:
– Жизнь – странная штука, не правда ли? Сидишь в своём доме, мечтаешь о море, и вдруг – раз! – ты мёртв. Плачешь на крыльце, и некто, чьё лицо ты не помнишь, касается тебя, и – раз! – ты мёртв. Забавная штука, эта ваша жизнь…
Эванджелина обернулась, но там, где ждала фигуру, стоял лишь столик – стеклянный, хрупкий, как её душа. На нём лежали краски и кисти, а рядом – записка кроваво-алым: «Заверши, и путь твой откроется». Она взяла кисть, и рука её, подчиняясь неведомой силе, двинулась к холсту, где старуха, чьё лицо искажал ужас, стояла среди теней. Глаза её, лишь наброски, молили о спасении, и в них Эванджелина узнала Марту – или, быть может, свою вину. Сердце её сжалось, но голос, холодный, как дыхание могилы, зазвучал в голове: