– Ищем. Всё равно ищем.
Сиротин вышел, и в кабинете снова стало тихо. Бумаги на столе не шевелились, часы на стене отсчитывали время медленно, будто каждый удар был не секундой, а решением.
Анненков сидел и знал: всё, что нужно, уже перед ним. Осталось только увидеть.
В кабинете царила особая тишина – не та, что бывает ночью в пустом доме, а другая, упругая и плотная, словно исходила не извне, а изнутри человека. Сквозь тяжёлые портьеры просачивался рассеянный свет, стены казались ближе, чем обычно. Неподвижный воздух слегка отдавал чем—то давним и кислым – то ли старой бумагой, то ли влажным деревом, то ли временем.
Вениамин Степанович сидел за столом прямо и неподвижно, будто спина его была не частью тела, а несгибаемым внутренним правилом. Перед ним стояла фотография в рамке – чёрно—белая, с изображением молодого человека в лабораторном халате. В его глазах светилось что—то живое, а полуулыбка казалась неуверенной, как у того, кто редко попадал в объектив. За его спиной просвечивало окно, а за ним – деревья были покрыты снегом, стоял январь. Рядом находились люди, имена которых выветрились, но лица остались.
Он не смотрел на снимок, просто знал, что тот рядом, как предмет, знак, напоминание.
Вениамин родился в Бряльске – городе, который умер задолго до того, как официально перестал существовать. Пустые витрины, облезлые вывески, ржавая арматура бывшего фонтана. Завод дышал на ладан, школы существовали по инерции, и всё – даже воздух – цеплялось за остатки смысла. Жёлтые троллейбусы, облупленный кинотеатр, столовая с капустным запахом, где еда казалась пародией на саму себя. Дома всегда было холодно. Отец говорил мало, но веско, мать почти не повышала голос – зачем, если можно просто посмотреть. Книги в шкафах расставлялись по росту, постель застилалась по линейке, разговоры велись, как рабочие инструкции: кратко, по делу, без пауз.
Он рано научился молчать, чтобы не мешать. Потом – чтобы наблюдать.
В школе Вениамин был тихим, без друзей и без конфликтов. Его не дразнили – для этого нужно выделяться. Он просто был. Учителя ценили за аккуратные тетради и умение не задавать лишних вопросов. Но вопросы он задавал – про себя. Мир казался ему не грубым, а неполным. Постоянно что—то выпадало: смысл, логика, мотивация. Люди казались ему сложными механизмами, в которых не бывает «доброты» и «злости», только причины и следствия.