Ветер кружит между ними, то морской – с солью и железом, то горный – с влажной зеленью, то городской – с кофе и дымом.
Если бы существовала одорография – искусство запечатлевать запахи, как мы запечатлеваем свет, – в Фукуоку ездили бы фотографировать ароматы. Устраивали бы специальные одорографические туры в город, в котором воздух живёт своей жизнью. Меняя платья, как модница. Растекаясь тушью по бумаге. Оставляя не образ – ощущение.
Шёл по острову Ноконосима и думал. Вот у нас, у советских, в анамнезе морозные зимы, раскулаченные и расстрелянные предки, коммуналки и овощебазы, жизнь в Союзе и всё такое. Хтонь вперемешку с оливье.
А у тех, что идут мне навстречу? У них же вместо всего этого солнце, море, пикники под сакурой и праздничные фейерверки? Или у них тоже хтонь – только своя, японская? Не узнать. А даже если скажут – пойму ли я?
Или хтонь, где бы она ни была, всегда про одно и то же?
Склон цветочного парка на острове Ноконосима уходит к морю, будто протягивает лепестки.
Весной здесь цветёт неофила – нежная, чуть наивная, с лепестками цвета газировки рамунэ. Не настоящий классический рамунэ, ледяной и праздничный, а тот, что постоял открытым на солнце: шипение ушло, а нежно-голубая свежесть осталась.
За ней море. Сине-зелёное, с янтарными бликами, как подмешанным в глубину солнцем. Где-то оно уходит в ультрамарин с зеленью, где-то – в нефрит с тенью старого заката.
А над ними небо: выцветшее как старая открытка. Такое бывает только весной, когда холод уже отступил, а жара ещё не настала.
Как в пейзажах позднего Моне, здесь всё растворено в цвете: небо отражается в цветах, море продолжает склон и весь пейзаж держится на одной, почти неслышной ноте.
Старики рассказывают, что раньше, задолго до того, как здесь появились поля и храмы, это море принадлежало другому народу. Их звали азуми. Морское племя, которое не держалось за сушу. Они строили дома, но жили в лодках, на волнах, в тумане.
Их жрецы носили оленьи рога – как у посланников ками. Олень приходил с той границы, где обычный мир заканчивается. Азуми приходили оттуда же.
Они понимали приливы и отливы, знали морские течения, ориентировались по звёздам. Их карты были не на бумаге, а в памяти: в песне, в счёте ударов вёсел, в положении небесных светил над горизонтом.