– Народ у нас честный, все люди взрослые, а если кто начудит, то пусть ему станет стыдно – успокаивал он себя простой формулой, разглаживая усы и уютно устраиваясь в компьютерном кресле.
Народ, конечно, чудил, и не только свой, но и пришлый. Александр помнил, как станцию атаковали подвыпившие уголовники из окрестных сел в поисках женщин и приключений.
Ребятам старшего возраста с трудом удавалось с ними договориться, а если переговоры не шли, подключались панки с изрядным количеством алкоголя. В итоге агрессоры мирно, без мордобоя, уползали со станции, забыв, зачем пришли. В такие минуты панки чувствовали себя героями – как-никак, именно им удавалось вывести нежеланных гостей из боеспособного состояния, приобщив их, пусть и ненадолго, к философии полной нирваны и всеобъемлющей любви.
Но эта философия Александру была не по нутру.
«Уж лучше мордобой, чем такой мир» – думал он, чувствуя себя совершенно одиноким в этом странном мирке, где абстрактная наука неожиданно переплеталась с прозой жизни, которая еще только открывалось ему во всей красе.
«Для них я чужой. Для всех здесь чужой. Иначе не спрашивали бы, как оказался на биофаке».
И как бы он не напускал на себя гордый и независимый вид, это, вроде бы, безобидное прозвище – «человек-сапоги» – все равно ранило его. Ведь назвали его так не иногородние, как он, а москвичи. Это была больная тема.
Он не раз уже видел презрительное отношение к нему как к «глубокому провинциалу». Особенно больно его укололи слова одной пожилой сухопарой женщины, преподавателя ненавистной физхимии, которая едва не послужила причиной его отчисления с первого курса. «Вам лучше вернуться туда, откуда вы приехали. Зачем вы поступили в московский университет?»
Она брезгливо смотрела на него поверх очков, словно британская аристократка на плененного туземца, и он не мог тогда понять причин такой жестокости.
Особенно больно ему было, когда подобные унизительные слова относились не к нему, а к какой-нибудь девчушке из далёкой глубинки, и он, стиснув зубы, мог лишь молча наблюдать, как она утирает слезы.
Увы, эта социальная сегрегация в университете существовала давно, хотя далеко не все преподаватели ее поддерживали. И, тем не менее, Александру в полной мере удалось познать на своем горьком опыте разницу между «бледнолицыми» и «краснокожими». Коснулось это его и здесь, на летней практике.