– Чай, Синклитикия опять трещину в бронзе ищет. – пробормотал он, вытирая пот со лба. Рукава рубахи прилипли к жилистым рукам.
Домой вернулся с пустыми сетями. Только на дне лодки лежал мутный камешек, похожий на слезу.
– Бестолочь! – Агафоклея швырнула в печь глиняный горшок с картофельными очистками.
– Или Водянки обманули, или…
– Или земля заболела, – перебил Любослав, разглядывая камень. На срезе виднелись черточки, будто царапины от лап чайки. – Чую, Агафка… Чую, неспроста вода теплая. Как парное молоко.
Она замолчала, сгребя в горсть крошки со стола. За окном завыл ветер, и старый ивняк заскрипел корнями, будто пытался вырваться из земли.
Глава 2. Сказание о Белой Гривне
Молога, май 1935 года.
Дом Евтропия стоял на отшибе, у самого края березовой рощи, где земля проваливалась в овраг, поросший крапивой. Стены, сложенные из вековых бревен, потемнели от времени, и будто вросли в почву корнями. Сквозь щели в ставнях пробивался солнечный луч, ложась на стол, заваленный пожелтевшими листами. Учитель сидел, сгорбившись над пергаментом, в очках с толстыми стеклами, что делали его глаза похожими на две лужицы . Седые волосы, заплетенные в косу по старинному обычаю, лежали на спине, как седой шлейф. На нем был коричневый кафтан с заплатами на локтях ткань выцвела до цвета осенней листвы.
– Устинья, ты ль? – не отрываясь от строк, спросил он, услышав скрип половицы. Девушка, прижав к груди лукошко с брусникой, замерла у порога. Ее русые волосы, заплетенные в две косы, пахли дымом от печи, где сушились рыбацкие сети.
– Мамка прислала достала из погреба, – она поставила лукошко на лавку, смахнув со лба прядь. – Говорит, вам, Евтропий Семеныч, витаминов не хватает… глаза-то поберечь.
Учитель снял очки, протер их подолом рубахи. Его лицо, изрезанное морщинами, как кора старой ивы, смягчилось:
– Спасибо, дитятко. Садись, коль не боишься тут только пыль да моль вековая.
Устинья присела на край стула, разглядывая карту на стене. Чернильные линии обозначали речные протоки, а у монастыря кто-то нарисовал красный крест.
– Это про Феозву? – ткнула она пальцем в метку. —Слышала, бабки у колодца шепчутся: мол, святая вода у монастыря от ее слез.
Евтропий хмыкнул, доставая из-под стопки бумаг деревянный ларец:
– Не только что святая , ну и горькая к тому же. Слушай… – Он открыл крышку, откуда пахнуло прелью и ладаном. Внутри лежал свиток, обвязанный лентой. – Вот запись 1693 года. Монах-скриптор из Рыбинска записал легенду, что слышал от стариков.