Пытаюсь объяснить, что злюсь из-за того, что во время пробежек мне постоянно приходится отбиваться от гуляющих без поводка собак, но она уже идет дальше, разговаривая исключительно со своим псом. Тогда я начинаю кричать, орать ей вслед, чтобы она немедленно взяла своего пса на поводок, иначе я вызову полицию, не осознавая, что теперь я провоцирую ту самую опасность, которой якобы не было. Хозяйка чувствует себя в безопасности со своей большой собакой, которая начинает рычать уже не просто забавы ради. В этот миг я понимаю, что действительно могла бы задушить – сначала собаку, чтобы хозяйка на это смотрела, а потом и ее саму. И по ее взгляду – не менее дикому, чем мой, – я понимаю, что она тоже готова натравить на меня своего пса. А ведь всего три минуты назад мы обе были цивилизованными людьми! Одно неверное движение, быть может, даже одно неверное слово – и на утренних Рейнских лугах произойдет что-то, что завтра окажется в газетах.
47
Половину недели провожу с сыном: мы едим пиццу, потому что я снова забыла купить что-то существенное, иногда он берет готовку на себя и, если я не успеваю закончить работу, принимает моих друзей как настоящий хозяин дома и больше не ходит со мной на чтения, потому что нет ничего менее интересного, нежели слушать собственную мать. Для всех очевидно, что мы уже стали слаженной командой и прекрасно друг друга дополняем. И все же я регулярно замечаю, что его мышление, его решения, то, что он хочет или категорически не хочет, подчиняются какой-то совершенно особой логике. Я спрашиваю, он объясняет, но по-настоящему я все равно не понимаю, так же как и он не может понять меня, когда видит, как я стою на коленях у маминой могилы.
Когда я снова это заметила? Нет, все было иначе. Я читала второй роман Джона Кутзее об Иисусе, «Школьные дни Иисуса», и в мальчике, который полностью закрывается от своего отчима, узнала черты своего собственного сына да и вообще всех детей. Несколько дней назад я была на похоронах, о которых не упомянула, потому что в тот день были дела поважнее, по крайней мере для меня, ведь стоило немного отойти, как смерть, это абсолютное экзистенциальное, уже перестает тебя касаться. Со своего места в углу траурного зала и чуть позже у могилы я наблюдала за детьми усопшего. Старшая дочь была ровесницей моего сына, и мне снова бросилось в глаза, насколько иначе дети переживают горе по сравнению со взрослыми. «Они погружены в себя», – сказала мать и вдова, когда позже мы разговаривали о наших детях в ресторане. «Они сосредоточены на своем мире, они поразительно спокойны и совсем по-другому реагируют, чем мы, если вообще реагируют. После любого подавленного состояния они удивительно быстро становятся снова веселыми». Да, подтвердила я, это действительно удивительно, даже раздражающе, как дети принимают самые большие перемены в своей жизни. В то же время даже я, как мать, едва представляю себе, какие потрясения может вызвать катастрофа – а ведь развод родителей для ребенка именно таковой и является. Как бы я ни старалась уловить признаки изменений, сын остается таким же любознательным, как всегда, так же смеется, остается внимательным в школе и спокойно спит по ночам. Он проявлял сильнейшее сострадание ко всем, особенно ко мне, во время маминой болезни и буквально сломался после ее смерти. Когда на похоронах в гробу лежала чужая женщина, он казался совершенно равнодушным, но во время посещения могилы на сороковой день именно он разразился слезами. Внешне, по крайней мере, именно он, самый младший из нас троих, кажется самым устойчивым, пока наша семья распадается. Все, кто его видит, подтверждают это впечатление. Я пытаюсь понять, когда и в чем он нуждается во мне, чтобы не быть чрезмерно заботливой, не подавлять его, и замечаю, что все равно ошибаюсь. Поэтому я всегда наготове – даже во время пробежки держу телефон в кармане, чтобы вернуться домой, если сын даст понять, что нуждается во мне, стараясь при этом не перегружать его своими страхами, в которых я сама не уверена.