«В русской и западноевропейской науке своего времени Веселовский не был гениальным одиночкой, – отмечал В. М. Жирмунский – его теоретические построения являются творческим синтезом передовых научных идей его времени, вырастая и расширяясь вместе с расширением материала и общего познавательного кругозора современных ему историко-этнографических исследований» [Жирмунский, 1979, с. 118].
Приступая к своей исторической поэтике, Веселовский «стремился избежать двух крайностей прежних теорий: во-первых, построения сугубо категориальной поэтики, описывающей отдельные дефиниции – сюжет, мотив, жанр, троп, форму и содержание и т. д. – изолированно, вне системных и исторических связей; во-вторых, растворения литературы в эстетике. Генетический метод (“генетическое объяснение поэзии”) …впоследствии будет признан едва ли не главной его заслугой, приведшей к радикальной реформе русской теоретической поэтики в ХХ веке» [Попова, 2015, с. 21].
Ученый называл свой метод сравнительным или сравнительно-историческим, соотнося его с принципами лингвистических исследований. Однако сравнительный метод Веселовского далек от современной компаративистики и предстает как «ряд последовательных операций, сопоставляющих, систематизирующих и обобщающих большие объемы историко-литературных, лингвистических, этнографических, фольклористических фактов», при этом для самого ученого теория имела прикладной смысл: «понятия первобытного синкретизма, мотива и сюжета, формы и содержания были рабочим инструментом, необходимым для сравнительного описания истории литературы» [там же, с. 26, 27].
В соотнесенности элементов, в синкретизме, полагает И. О. Шайтанов, – суть сделанного Веселовским и, может быть, «первый пример системного понимания литературной ситуации»; «системная синхронизация литературного материала А. Н. Веселовским даже предшествовала теории Ф. де Соссюра в применении к речи» [Шайтанов, 1994, с. 18].
Эту системность мышления Веселовского тонко почувствовал Б. М. Энгельгардт, писавший почти сто лет назад: «В самом ходе его исследований чувствуется огромная внутренняя закономерность, какой-то словно заранее обдуманный план: к каждому частному вопросу, “мелкому факту”, он подходит с затаенною мыслью о его значении для будущего окончательного обобщения» [Энгельгардт, 1924, с. 13–14].