На стенах, меж паутины, похожей на седину веков, висели лубки: «Как Емеля-дурак щуку словом мудрым уму-разуму научил», «Богатырь Пересвет комара одним чихом одолел» и особенно любимый Богданом – «Святогор-великан пытается землю поднять, а из-под земли фига ему показывается». Богдан часами мог их разглядывать, находя в примитивных рисунках и незатейливых подписях бездны тайных смыслов. Одежда на нем, состоявшая из какой-то невообразимой хламиды, некогда бывшей сермягой, и штанов, заплатанных кусками мешковины разных оттенков, помнила лучшие времена, как и сам Богдан. Но ему было не до мирской суеты. Он жил в мире сказаний, былин и собственных, весьма причудливых их трактовок, и этот мир казался ему куда реальнее скрипучей избы и насмешливых взглядов односельчан. Порой он даже разговаривал сам с собой, или, как он полагал, с духами предков, высоким, дребезжащим слогом, изобилующим архаизмами, значение которых он сам не всегда улавливал: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, да несть ее мне, Богдану, сыну своего времени… али прошлого… али будущего… время-то, оно, река текучая, а мы в ней – щепки… али корабли?..»
Часть 2: Знамение свыше (или с соседского курятника).
И вот, в один особо примечательный день, когда солнце висело над Кривоколенками расплавленным блином, а мухи жужжали с таким отчаянием, будто оплакивали саму суть бытия, над избой Богдана, нарушая полуденную дремоту, с оглушительным карканьем пронеслась стая ворон. Птицы, очевидно, просто спасались от соседского мальчишки Митьки, вооруженного свежесрезанной рогаткой, но Богдан, как раз углубившийся в изучение ветхого свитка под названием «Предвестия Конца Времен и Прочих Неприятностей Бытовых», увидел в этом событии перст самой Судьбы, тычущий ему прямо в его ищущую душу.
Вороны каркнули трижды – число, как известно, сакральное, если не считать его в дюжинах яиц на рынке, – и устремились аккурат в сторону ближайшего погоста. А Богдан в этот самый момент читал, задыхаясь от волнения и пыли, строку, переписанную им с тремя ошибками и одним исправлением собственной рукой: «И явятся враны чорные, аки смоль пекельная, числом неисчислимым (а хотя бы и три), и возопиют гласом трубным, указуя на грядущеее…» Дальше следовала клякса, которую Богдан ранее интерпретировал как «великое потрясение основ», а сегодня – как нечто еще более судьбоносное. Его любимый петух Заря-Певун, существо горластое и глупое, обычно возвещавший рассвет за два часа до его фактического наступления, прошлой ночью, подавившись дождевым червем, истошно прокукарекал аккурат в полночь, добавив еще одну «гирьку» на весы богдановых «прозрений». «Зов спящих сил!» – прошептал тогда Богдан, выглядывая в окно, и тут же получил по темечку упавшим с крыши комком старой соломы, что окончательно укрепило его в мысли о необычайности момента.