Появление Богдана в его полном «ратном» облачении – с чугунком на голове, самоваром на груди и косой-Громобоем на боку – вызвало в этом вертепе некоторый переполох. Разговоры стихли, все головы повернулись к вошедшему. Хозяин корчмы, пузатый тип с физиономией, напоминающей печеную картофелину, вытер руки о грязный передник и с неприязнью уставился на Богдана, явно прикидывая, не вызовет ли этот чудак буйство или, чего хуже, не откажется платить.
Но Богдана сейчас мало волновала реакция местных забулдыг. Его орлиный взор (слегка затуманенный от смрада) обшаривал помещение в поисках ТОГО САМОГО. И он его нашел. В самом темном и, пожалуй, самом грязном углу, за столом, на котором сиротливо стояла опрокинутая кружка и валялись обглоданные кости (неизвестного происхождения, но Богдан тут же решил, что это «остатки трапезы аскета»), сидел ОН.
Мужичонка был худ, вертляв, с лицом, иссеченным не то морщинами от тяжких дум, не то шрамами от частых потасовок. Одет он был в нечто, отдаленно напоминающее одежду: штопаный-перештопаный кафтанчик неопределенного цвета, из-под которого выглядывала рубаха, не видевшая стирки со времен Куликовской битвы, и штаны, державшиеся, кажется, на одном честном слове и паре веревочек. Но что-то в его облике – может, хитрый прищур маленьких, вечно бегающих глазок, или манера почесывать острый подбородок, словно он постоянно что-то выгадывал – зацепило Богдана. Звали это чудо природы Филимон, или просто Филя, и славился он в округе способностью «одолжить» без возврата все, что плохо лежит, а также продать прошлогодний снег под видом «целебной мази от всех недугов».
В тот самый момент, когда Богдан устремил на него свой пронзительный взгляд, Филя был поглощен чрезвычайно важным занятием: он пытался с помощью трех наперстков и одного шустрого горошка «облегчить» карманы заезжего лопоухого парня, явно впервые попавшего в подобное заведение. Филя ловко тасовал наперстки, бормоча что-то вроде: «Кручу-верчу, запутать хочу! Где горошек, там и денежка твоя (или моя)!», и парень, разинув рот, следил за его манипуляциями, уже предвкушая легкий выигрыш (которому, разумеется, не суждено было состояться).
Богдан замер, пораженный в самое сердце. Это было оно! Несомненно! В этой «продувной бестии» (как его наверняка называли завистники и недоброжелатели) он узрел нечто совершенно иное.