Камера была тесной и сырой. Цепи болтались на стенах, как напоминание, что никто не уйдёт отсюда без следа. Меня заковали – не туго, но крепко, и прежде чем я успел что-то спросить, в меня влили жидкость. Горькую, как злоба, и вязкую, как страх.
Через минуту она начала действовать.
Сначала ушли руки, потом ноги. Затем слиплись веки, но не разум. Разум горел. Особенно – место клейма. Я не чувствовал кожи, только жар, будто кто-то раскалённой проволокой обводил символ на лбу снова и снова.
«Я погибну здесь», – думал я. – «И никто не вспомнит, зачем я умер».
Сквозь боль я видел крыс, копошащихся в углу. Слышал капли, падающие с потолка, как часы в петле. Чувствовал, как что-то внутри меня рвётся.
«А Яна… Она ведь должна скоро родить…»
Из глаз выжимались слёзы – не от боли, от стыда. От бессилия. От того, что я был нужен, а оказался вот здесь – в луже собственной блевоты.
«Если бы кто-нибудь знал, как легко всё обернулось. Как быстро ты становишься врагом».
Когда боль ослабла, наступил новый ужас – тишина. Настоящая. Никакого стука шагов, криков, щелчков замков. Только собственное дыхание, сбивчивое и грязное, как будто и оно было непрошенным.
Потом скрипнула дверь. Я не видел лиц, но слышал, как заскрежетали сапоги по полу. И снова – голос.
– Привязать.
Меня подняли, как мешок. Руки болтались, ноги подкашивались. Тело почти не чувствовалось – будто я был не внутри, а рядом с собой, пленником чужой оболочки.
В центр вывели с трудом. Я стоял, привязанный, окружённый фигурами в масках. И тогда появился он – палач. Лицо его не прятали. Он даже не смотрел на меня, как на человека. В его глазах была механическая злость, как у того, кто считает свою работу не жестокой, а правильной.
– Нет пощады предателям, – сказал он. Не крича. Прошептав, но так, что слова эхом впились в стены.
И тогда началось.
Клеймо – уже нанесённое на лоб, но, видимо, не завершённое. Это был ритуал. Сила, пульсирующая под кожей, снова вспыхнула. Что-то пробежало по позвоночнику – не ток, а хуже. Внутренний жар, опаляющий разум. Я чувствовал, как металл касается лба. Как проникает, как будто хочет вырезать не символ, а саму личность.
Но я был в сознании.
Я не мог кричать – голос отнялся. Я не мог дёргаться – тело не слушалось. Только разум оставался – и он горел.
Позже, лёжа на полу, когда вновь остался один, я знал: этого не должно было быть. Это не правосудие. Это – скрытая война. Возможно, раскол в Церкви. Возможно, ошибка. Или заговор. Или месть.