Представьте долгие, тоскливые палаты. Высокие потолки, расписанные ликами святых, смотрящих вниз с безучастным величием. Тяжелые ковры глушат шаги, но не глушат голоса. Голоса Шуйских, Бельских, прочих временщиков – громкие, самоуверенные, пропитанные властью и вином. Они решают. Они делят. Вольготно раскинувшись на резных лавках, попирая ногами узоры персидских тканей, они вершат судьбы княжества. А где же князь? Где наследник престола?
В углу. Всегда в углу. Маленькая фигурка в дорогой, но поношенной одежонке. Иван. Глаза – слишком большие для худого личика, глаза, впитавшие не детскую радость, а настороженность затравленного зверька. Он – призрак в собственном доме. Призрак будущей власти, которой все еще боятся, но уже открыто презирают. Его кормят объедками с барского стола – когда вспомнят. Его одевают – чтобы не опозорить род перед иноземцами. Его учат грамоте – формально. Но главная наука преподается здесь, ежедневно, без учебников. Наука страха. Наука бесправия. Наука ненависти.
Однажды – а таких «однажды» было множество – дверь в соседнюю палату приоткрыта. Щель. Темный проем, обещающий лишь боль. Но мальчик замер. Оттуда доносятся звуки – не речи, не смех. Стук. Тяжелый, глухой. Сдавленный стон. И голос, знакомый, один из опекунов-тюремщиков, холодный и спокойный: «Признавайся, холоп, крал?» Еще стук. Еще стон.
Ребенок прильнул к щели. Глаз, приспособившийся к полутьме угла, выхватывает сцену: огромный, краснорожий боярин в парчовом кафтане. Перед ним на коленях – слуга, трясущийся, с окровавленным лицом. И палка. Толстая, дубовая. Она снова взлетает в занесенной длани. И обрушивается. Снова. И снова. Костный хруст. Хлюпающий звук. И этот голос, все тот же, методичный: «Говори…»
Мальчик не плачет. Он даже не дышит. Он впитывает. Каждый удар. Каждый стон. Капли крови на паркете, чернеющие в полумраке. Лицо боярина – не злое, нет. Усталое. Деловое. Так бьют скотину. Так выполняют работу. Власть – это боль, которую причиняют другим. Безнаказанно. Потому что можешь. Потому что твой указ. Власть – это страх в глазах того, кто слабее.
Он отползает от двери. Обратно в свой угол. На холодный камень пола, где даже ковер не стелют. Колени подобраны к подбородку. Руки обхватили голову. Но не для защиты. Для того, чтобы спрятать то, что закипает внутри. Не слезы. Нет. Не детские слезы. Что-то иное. Темное. Липкое. Как смола. Первая искра того гнева, что через годы спалит пол-Руси. Первый холодок той жестокости, что станет его броней и его проклятием.