«Роза…» – шепчут стихи. Какая роза? Здесь растет лишь чертополох. Мальчик во дворце – сорняк, который топчут. Его детство – не аромат лепестков, а вонь конюшни и крови. Его невинность? Растоптана сапогами властолюбивых бояр на глазах у святых ликов на потолке. Святые молчат. Бог молчит. Остается только страх. Страх – его хлеб. Страх – его учитель. Страх – его единственный спутник в этих бесконечных, золоченых коридорах бессилия.
Он смотрит на свои тонкие, бледные руки. Руки ребенка. Но в душе уже клубится что-то взрослое, уродливое, выпестованное унижением. Он запомнит лица. Запомнит имена. Запомнит звук дубины, ломающей кости. Запомнит вкус собственного страха. И когда-нибудь, когда шапка Мономаха перестанет сползать на глаза, когда его собственный голос окрепнет, он вернет этот страх. Умноженный на сто. Он заставит их забиться в углах. Он покажет им, как выглядит настоящая власть. Власть, выкованная в этом самом углу, из страха и ненависти.
Сладок аромат? Нет. Здесь пахнет гнилью будущего. Здесь, в палатах Шуйских, под равнодушными взорами святых, формируется тень. Тень Грозного Царя. Первый, горький лепесток его души уже сорван.
«Боже, суд Твой царю даждь, и правду Твою сыну царёву…» – слова Псалтири, вырвавшиеся тысячеголосым стоном из грудей толпы, бившейся, как рыба на берегу, на заледенелой Соборной площади. Москва. Январь. Воздух, колкий от мороза, звенел не только от холода, но и от ликующего звона колоколов Успенского собора. Казалось, сама Русь, измученная годами малолетства государева и боярской вольницы, вздохнула полной грудью, выдохнув этот гулкий, вселенский набат радости. Шестнадцатилетний Иван Васильевич венчался на царство. Не Великим князем – Царем. Самодержцем. Наследником Рима и Византии. Золотая шапка Мономаха, та самая, что когда-то сползала на глаза испуганному ребенку, теперь легла на чело юноши с ледяной, неоспоримой тяжестью.
Представьте собор. Не просто храм – горнило истории. Лучи зимнего солнца, пробиваясь сквозь узкие окна, режут сумрак, выхватывая лики святых в сиянии золотых окладов, вспыхивая на митрах митрополита Макария, на парчовых ризах духовенства. Воздух густ от ладана, от дыхания тысяч тел, от священного трепета. И в центре этого золотого марева – он. Иван. Уже не мальчик из угла. Прямой, почти неестественно неподвижный, в тяжелейших, ослепительных царских бармах. Лицо бледное, подчеркнуто белизной воротника, с резко очерченными скулами и сжатыми губами. Глаза… Глаза не ликуют. Они впитывают. Впитывают этот золотой блеск, этот гул толпы, этот дым кадил. Впитывают с жадностью голодного, но и с осторожностью зверя, вышедшего из клетки в незнакомый лес. Золото. Оно повсюду. Оно льется с куполов, струится с икон, сверкает на облачениях, давит на его плечи тяжестью короны. Золото власти. Золото обещаний. Золото мечты о сильной, единой Руси, о которой твердил ему дед Иван III, чей призрак, казалось, витал сегодня под сводами.