Он застыл на месте, будто вкопанный, ощущая, как сердце бешено колотится в груди, словно маленькая птица, бьющаяся о прутья клетки. В висках пульсировала кровь, в ушах стоял непрерывный звон, а в горле пересохло так, что он не мог сглотнуть. Дыхание перехватило – он физически не мог сделать вдох.
Золотистые волосы богини, рассыпавшиеся по плечам, нежное перламутровое свечение ее кожи, этот загадочный, всепонимающий взгляд… В тот миг его охватило осознание – он должен обладать этой красотой. Не просто любоваться, а владеть ею физически, полностью. Его пальцы сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя на кровавые полумесяцы. В голове проносились навязчивые образы: вот он срывает картину со стены, чувствуя под пальцами шероховатость холста; вот несет ее, прижимая к груди, в свой палаццо; вот вешает над кроватью, чтобы каждое утро просыпаться под этим взглядом. Чтобы это совершенство принадлежало только ему. Чтобы никто больше не смел даже взглянуть на его Венеру.
Охранники быстро увели его тогда, приняв за сумасшедшего – он не сопротивлялся, все еще находясь во власти видений. Отец жестоко избил его за этот позор, но даже боль от ударов не могла затмить то чувство – жгучую, всепоглощающую потребность обладать красотой, держать ее в руках, чувствовать, что она принадлежит только ему.
Для Алессандро искусство стало наркотиком: картины вызывали головокружение, учащенное сердцебиение, ощущение удушья. В его палаццо во Фьезоле хранились сотни редких шедевров, купленных с единственной целью – обладать ими. Эти сокровища были спрятаны от чужих глаз, как драгоценные пленники. Каждый холст, каждая скульптура становились частью ритуала: после убийства он часами стоял перед ними, переживая катарсис, где боль и восторг сливались воедино. Это была не коллекция – это был приватный музей его безумия, где красота служила одновременно искуплением и проклятием.
Сейчас он стоял перед своим последним приобретением – «Любовниками» Магритта, и знакомое противоречие снова сжимало его грудь, словно невидимые тиски. Глаза, медленно скользили по холсту, впитывая каждый мазок, каждый нюанс: два силуэта в строгих чёрных костюмах с белоснежными воротничками, их лица намертво скрыты под плотной белой тканью, застывшие в вечном, безвоздушном поцелуе. Ткань была написана с такой пугающей реалистичностью, передавая каждую складку и неровность, что казалось – вот-вот зашевелится от их сдавленного дыхания, от их безнадёжной попытки прорваться сквозь этот саван.