Его указательный палец с тонким шрамом у основания медленно повторил контур верхней фигуры в воздухе, сохраняя почтительную дистанцию, не касаясь поверхности, будто боясь осквернить святыню или, что ещё страшнее, обнаружить, что холст холодный и безжизненный под его прикосновением. «Как они дышат под этой тканью?» – пронеслось в голове, и это был не просто вопрос, а навязчивая идея, которая заставляла его собственные лёгкие сжиматься в ответ. Его взгляд, острый и цепкий, зацепился за мельчайшие складки материи – они были неестественно чёткими, глубокими, почти осязаемыми, будто художник писал их с реальных людей, задушенных этой тканью. Верхний край ткани у левого любовника слегка приподнят, образуя зловещую складку, будто тот пытается сорвать её в последнем, отчаянном порыве, но сил уже не осталось.
Его остро эмоциональная реакция на красоту противоречивое чувство – одновременно животный страх и возвышенное восхищение. Картины словно дышали, шептали ему что-то на забытых языках. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки, а в горле стоит ком. Это состояние одновременно пугало и восхищало его – он испытывал невероятные эмоции, словно заново открывал в себе способность чувствовать.
В этом состоянии изменённого восприятия он почти верил, что стоит ему достаточно долго, до изнеможения, смотреть на эту красоту – и она смоет с него всю грязь, все грехи, как волна смывает кровь с берега. Подсознательно он скупал всё более редкие, всё более совершенные шедевры, словно пытаясь найти тот единственный, что сможет окончательно очистить его душу. Каждая новая картина, каждый новый экспонат в его коллекции становились своеобразным покаянием – после каждого жестокого убийства он с болезненной одержимостью искал встречи с прекрасным, как будто в этом экстазе от созерцания искусства мог смыть с рук невидимую кровь.
Что каждый купленный шедевр – это не просто трофей, а камень в фундаменте его личного чистилища, кирпичик в стене, отделяющей его от пропасти. Он собирал их с маниакальной тщательностью, выбирая только те, что вызывали в нём тот самый трепет, тот самый священный ужас перед совершенством. Что если собрать достаточно прекрасного, накопить критическую массу возвышенного – оно сможет перевесить, как чаша весов, все то ужасное, что он совершил, все жизни, которые он забрал.