Но принц уже бежал прочь. Ведь теперь он знал: высшая сила – не божество, не судьба, а выбор. Выбор между тем, чтобы верить в мраморные лики, чья пустота прикрыта позолотой, или поджечь факел и увидеть, что за дымом нет ни алтарей, ни смысла – только бесконечный холод пространства, где вопросы эхом отражаются от стен вселенной.
Однако за этим знанием скрывался ужас: если Бога нет, то все грехи, все жертвы, все сломанные цветы – лишь спектакль для пустых зрителей. А если Он есть – то почему молчит? «Может, Он тоже боится открыть глаза?»
Ветер донёс до Бавиала запах гари. Он обернулся в последний раз – город пылал. Чёрные свечи вспыхнули, как порох, а статуя, объятая огнём, плавилась, обнажая скелеты в своих стенах. Жители, сбросив балахоны, танцевали в пламени. Их тела теперь были прозрачны, а внутри вместо органов зияли те же знаки: ∞, X, ?.
«Сжечь храм легко, – прошептала в его ухо Девочка-Тень, возникшая из искры. – Но что ты положишь на его место? Свою иллюзию? Своё безумие?»
Бавиал не ответил. Он бежал, пока не осталось сил. Потому что единственная правда, которую он вынес из города, была страшнее всех кошмаров: выбор – это тоже форма рабства. Даже свобода становится тюрьмой, когда за каждой дверью – лишь зеркало, повторяющее твой собственный, одинокий силуэт.
Глава седьмая: Лик без лица
Бавиал наткнулся на лабиринт, когда бежал от криков ворон – или это были детские голоса, застрявшие в его памяти? Дорога внезапно оборвалась, упёршись в арку из чёрного стекла, усыпанную шипами, похожими на застывшие слёзы. Над входом висела табличка с выцветшими буквами: «Кто войдёт – потеряет больше, чем найдёт». Но принц уже шагнул внутрь, преследуемый шёпотом: «Ты ведь хотел знать правду?»
Зеркальный лабиринт встретил его тишиной, разорванной звоном бьющегося стекла. Стены – не просто чёрные, а словно вырезанные из ночи, где даже свет умирал, – отражали не его тело, а осколки воспоминаний. Пол под ногами был усыпан битым хрусталём, который впивался в подошвы, но не оставлял ран. Каждый шаг отзывался эхом, будто кто-то повторял его движения в параллельном мире.
Вот он, трёхлетний, тянет руки к матери, но её лицо расплывается, как акварель под дождём. Вот подросток, рвущий карту запретного леса, чтобы склеить её заново, но вместо контуров остаются кровавые отпечатки. Зеркала дышали, расширяясь и сужаясь, а их поверхность покрывалась инеем, когда Бавиал приближался. Иногда в них мелькали чужие тени – девушка с пустым ведром у колодца, старик, собирающий часы из костей, – но стоило приглядеться, как они превращались в его собственное отражение.