– Сходи, – закивал староста, оглаживая длинную бороду, – и мне не спокойно. Только далеко-то не заходи, уж полдень на дворе, не воротишься до темна – сгинешь в дремучем лесу.
– Ну уж знаю, как в лесу-то ходить. Не первый десяток хаживаю.
– А ты ж все-таки поберегись, поберегись, – настаивал Прохор. – Говорю же, не спокойно мне, беду чую.
– Поберегусь, раз просишь, – кивнул Кондрат. – Но ежели случится худое, пригляди за Дуняшей и Олюшкой, не оставь.
– Обижаешь, Охотник, мы ж здесь все родня. Но и ты не плошай, возвращайся.
– Добро.
Охотник ушел, прихватив крепкую рогатину, прислоненную у входа. Проводил его Прохор долгим взглядом и решил:
– Вздремну малясь, глядишь и успокоится сердце.
– Ложись, ложись, – засуетилась Прасковья. – Часок сосни, все легче станет. А там и Кондрат вернется.
Но вот уже багряный диск солнца начал опускаться за острые вершины елей, а Охотник так и не возвращался. Староста мерил горницу, шагая из одного угла в другой, переживая все сильнее.
Кондрат был опытным охотником, самым лучшим в деревне. Не раз ему приходилось выходить один на один и с волком, и с кабаном. Но косолапые обходили его стороной, словно чувствовали, что не совладают с силой мужицкой.
Но медведь-шатун совсем другой сказ. Безумный, разбуженный раньше срока, голодный, он яростью восполнял нехватку сил. С таким противником и несколько взрослых мужиков едва могли бы совладать, а одному не под силу задача.
Не найдя покоя в доме, Прохор вышел во двор, к воротам. Там уже стояла Дуняна, жена Кондрата, то и дело поглядывая, не отворится ли створка, не войдет ли милый.
Волчий вой услышали они одновременно. Женщина бросилась к воротам, намереваясь выбежать наружу, помчаться на помощь супругу, но Прохор успел поймать ее.
– Куда прешь-то, дурная баба! – убьешься ежели и сама, кто об Ольге позаботится?
– Пусти, Прохор, – молила Дуняна, – нет мне жизни без суженного моего. А Ольга уже взрослая, на выданье через полгода.
– Вот и позаботься о дочери, а Кондрат сильный – вернется. Волки ему что? На один зубок!
– Болит душа, мается, – продолжала упрямиться женщина, – рвется из груди, беду чует. Пусти, батюшка, пусти, родненький!
– Не пущу, не гневи! Ступай в дом. На заре отряд соберем, проверим, ежели не вернется к тому времени Кондрат.
Опустились руки у Дуняны. Не жива и не мертва зашагала она в сторону дома. Знала, что не видать ей больше милого, не гладить русы кудри, не слышать голос нежный.