Тишину котельной разорвали только эти ужасные звуки. Павел стоял за баррикадой, все еще держа картину в дрожащей руке. Он не смотрел на нее. Он смотрел на результат. На двух сломанных людей. Один – в истерике, другой – в кататоническом ступоре. И все – за считанные секунды.
Он чувствовал не облегчение. Он чувствовал… отвращение. К себе. К картине. К этой чудовищной силе. Он использовал ее. Как оружие. Как то самое, от чего предостерегал Саня. Страх перед преследователями сменился гораздо более глубоким страхом – перед тем, что он держал в руках, и перед тем, что он только что сделал.
Он быстро завернул панель в тряпку, сунул обратно под куртку. Нужно было бежать. Пока они не пришли в себя или пока их крики не привлекли внимание. Он выбрался из своего укрытия, стараясь не смотреть на лежащих на полу людей. Первый все еще бился и хрипел. Второй лежал неподвижно, уставившись в пустоту расширенными зрачками. Павел перешагнул через них и побежал к выходу. Последнее, что он услышал, выбегая на улицу в серое питерское утро – это затихающий, сдавленный вой первого преследователя и ледяной, безжизненный шепот второго: "Оно… здесь… Оно везде…"
Павел бежал, не зная куда. Убежище было раскрыто. Гостиница – ловушка. Оставался только один человек, которому он мог доверять, кто знал Сашу и понимал опасность. Дядя Миша. Моисей Карлович. Риск был огромен, но выбора не было. Он нес с собой "Ужас" – оружие массового поражения психики. И он только что применил его. Он уже не просто искал правду. Он стал участником этой безумной войны. И оружие в его руках было страшнее любого пистолета. Оно меняло не тела. Оно калечило души. И Павел с ужасом осознавал, что, однажды использовав его, он уже не сможет легко отказаться. Сила "Ужаса" была слишком соблазнительной в его безвыходном положении. И это пугало его больше всего.
Глава 4: Погребальный зов
Серый свет питерского утра, едва пробивавшийся сквозь затянутое тяжелыми облаками небо, казался отражением состояния Павла Гайдученко. Он шел по мокрому асфальту Серафимовского кладбища, зажатый между двумя мирами: внешним – с его ритуалами скорби, черными одеждами и тихим шуршанием шагов по гравию, и внутренним – где бушевал ураган страха, вины и леденящего осознания силы, которую он теперь нес в себе, как проклятие. Под плотным пальто, прикрывающим дрожь в руках, к его телу все еще прижималась завернутая в промасленную тряпку панель «Ужаса». Холодок от нее проникал сквозь слои ткани, напоминая о вчерашнем кошмаре в котельной, о двух сломленных людях и о той чудовищной легкости, с которой он сам применил это оружие.