Похороны Александра Гайдученко были убого малы. Горстка людей у свежей могилы. Два коллеги-художника, чьи лица выражали скорее смутное недоумение и бытовую скорбь, чем понимание трагедии. Пожилая женщина из соседнего подъезда, плачущая в платок. Следователь Новиков в строгом темном пальто, стоящий чуть поодаль, с профессионально-сосредоточенным выражением лица – его присутствие было обязательным. И Моисей Карлович Штейнберг. Старик стоял прямо, не сгибаясь, руки сцеплены перед собой. Его лицо за толстыми стеклами очков было непроницаемо, как гранитная плита, но в глубоко посаженных глазах Павел уловил ту же немую боль и понимание несправедливости мира, что грызла и его самого. Дядя Миша кивнул Павлу, когда их взгляды встретились, – короткий, почти незаметный жест солидарности и предупреждения. Они здесь, словно говорили эти глаза.
Павел пытался слушать слова священника, монотонно читавшего псалмы, но они пролетали мимо. Его взгляд скользил по мокрой земле, по простому деревянному кресту, который скоро заменит памятник, по скудным цветам. Все казалось чужим, ненастоящим. Саня… его вечный спорщик, мечтатель, гений, создавший ад на холсте… лежал в этом сыром ящике. И виной тому – сила его собственного открытия. Павел сжал кулаки, ощущая, как гнев замещает горечь. Гнев на убийц, на этот жестокий мир, на самого Сашу за его опасное любопытство… и на себя за то, что не был рядом, не защитил.
Именно в этот момент, когда гроб начали опускать в могилу, Павел почувствовал на себе чужой, пристальный взгляд. Не скорбящий. Не отстраненный, как у Новикова. А изучающий. Оценивающий. Он медленно поднял голову.
На краю небольшой группы, под сенью старой плакучей ивы, стояли двое. Они не сливались с толпой скорбящих, хотя были одеты соответственно случаю – в строгие темные костюмы. Но в их позах, в самом их присутствии, чувствовалась иная энергетика.
Первый – мужчина. Лет сорока пяти, может, чуть больше. Высокий, подтянутый, с безупречной осанкой. Лицо – правильные, почти аристократические черты, гладко выбрито, седина висков аккуратно подчеркивала темные, ухоженные волы. Но именно это безупречность и насторожила Павла больше всего. Взгляд у мужчины был спокойным, проницательным, как у хирурга, осматривающего пациента перед операцией. В нем не было ни капли скорби, только холодный, аналитический интерес. Он держал руки в карманах дорогого пальто, и его присутствие излучало спокойную, непререкаемую власть. «Мастер», – пронеслось в голове Павла с ледяной ясностью. Тот самый лидер преступного мира, охотящийся за картинами. Антон Вольский, если верить смутным догадкам Павла. Он смотрел прямо на Павла, и когда их взгляды встретились, уголки его губ дрогнули в едва уловимом подобии вежливой улыбки. Не соболезнующей. Приветствующей.