Переход от единичного переживания откровения к его коллективной фиксации кажется на первый взгляд необходимым: ведь если что-то ценно, его нужно сохранить, передать, сделать доступным. Однако в этом движении и скрывается главная потеря. Не потому, что коллективная форма сама по себе ложна, и не потому, что структура недопустима, а потому, что сам характер откровения таков, что он не повторяется – он случается. И всякая попытка превратить его в универсальный язык или форму хранения, даже при самых благих намерениях, оказывается актом перевода живого опыта в систему, которая уже не может не искажать.
Исторический пример, наглядно демонстрирующий это, связан с реформой царя Иосии. Как отмечают Ван Сеттерс и Финкельштейн, в этой точке происходит то, что можно назвать формализацией Завета: из текста, возможно найденного или сконструированного, создается нормативный центр, вокруг которого выстраивается как религиозная, так и политическая идентичность. Текст, который раньше мог быть лишь следом обращения, теперь становится законом. Храм, который в библейской памяти был местом встречи, становится символом исключительности. Идея народа Завета перестает быть этическим вызовом или образом духовного различения – она становится маркером принадлежности, основанной на общей культовой практике, общей версии прошлого и общей системе санкций.
Бруно Латур указывает, что такого рода переход всегда совершается посредством посредников: тех, кто переводит то, что нельзя зафиксировать, в то, что можно повторять. Это перевод события в норму, встречи – в культ, живого – в охраняемое. Но самое существенное в этом процессе – не сам факт стабилизации, а то, что с его помощью исчезает различение между тем, что вызывает, и тем, что уже больше не звучит. Система может сохранять текст, но не может сохранять зов. Она может формулировать истину, но не может воспроизводить прорыв. И потому, как только личное становится коллективным не через созвучие, а через структуру, исчезает то, ради чего все было: способность различить голос внутри формы, а не форму вместо голоса.
Это не означает, что структура вредна, или что общинная память – обман. Это означает только одно: различение требует уязвимости, которую нельзя делегировать. Когда же вера становится формой включения, когда принадлежность оказывается главным критерием, когда путь подменяется ролью, – тогда исчезает не содержание, а само различие между тем, кто услышал, и тем, кто повторяет. И в этой точке нельзя уже сказать, говорит ли Бог – потому что все уже знают, что Он говорил. Но знание без различения – не откровение, а воспоминание.