Парижский вечер огибал стволы
каштанов с облетевшими свечами,
таких огромных, что, казалось, мы
не вынесем их мощных крон и сами
рассыплемся листвой по площадям,
раскатимся горошиной по скверам,
а ближе к ночи старый Нотр-Дам
нас поприветствует улыбкою химеров.
Почудится, что именно для них,
всё помнящих, испанская баллада,
горбун к цыганке с нежностью приник,
и больше ничего ему не надо.
А нам? Что надо нам от этих стен,
обсмотренных, обснятых до икоты?
Но купол так немыслимо синел,
что пропадала всякая охота
искать ответы. Просто приходить
по своды с иудейскими царями,
приткнуться рядом, что-то говорить,
следить, как солнце красными краями
зацепится за шпиль, за угол, за
витражный свет, невидимый снаружи.
И образы встают, как образа,
Собор воображению послушен.
А гитарист играл всё и играл,
и равнодушно принимая плату,
перелагал божественный хорал
на уличный язык, на простоватый.
Парижский вечер русскую хандру
впитал в себя, как дождевую влагу,
и нам её вернул, а поутру
простился с нами Нотр-Дам… Бумаге
отныне наслаждаться Риволи,
вдыхая запах роскоши и лоска.
Мы шли с тобой по ней или не шли? —
с щенячьей радостью московского подростка.