На столешницу перед ним брякнулась миска с кашей, которой почти не было видно из-под подливы и маленьких кусочков мяса. Трактирщик, хоть и ругался на Бальзара, привечал его. Потому как тот не раз ему помогал. Так, от души. Когда какая пьянь начинала громить столы, выносил его на улицу, отдохнуть.
– М-м, осени тебя Мать, – благодарно потянул носом Бальзар.
Колот по привычке ругнулся и оставил его одного. Даже денег не спросил, знал, не расплатившись эльф не уйдет.
Каша радовала тело, а душа наоборот мрачнела. Пора было убираться вон из города. Пока лежал снег, мысли о том даже не посещали. Но теперь, когда запах весны перебивал вонь сточных канав. Когда на улицу можно было выйти в одной рубахе – только если домой еще по солнцу вернешься – когда тело жаждало действий, пришла пора. Беспокоило, даже скорее злило, что раньше уговаривать себя не приходилось. Он собирал сумку, стоило грачам зачернить снег. Теперь же отчего-то медлил. Цеплялся за место, за людей, за… ощущения. Ему нравилось быть нужным. Нравилось улыбаться утрами Глиде, ругаться беззлобно с Колотом, перешучиваться с мальчишками, пытавшимися поддеть его за острые уши и длинные волосы. Нравилось быть частью чего-то. И так не хотелось снова становиться изгоем. Одиночкой. Последним напоминанием.
Погрузившись в мрачные размышления, Бальзар не заметил изменений. Миска только опустела, он даже ложку не успел положить, как стол загородили от хозяина за стойкой три мрачные тени.
Бальзар удивленно вскинул взгляд, внутренне поморщившись, а внешне расплывшись в широкой, радостной улыбке.
– Помочь? – с готовностью, но между тем и с легкой насмешкой спросил он.
Двое монахов по краям смотрели на него мрачно, хмуро. От разбойников этих ребят отличала лишь новая, добротная одежка и кольчуги, может еще и медная бляха на груди с изображением свечного огарка, крохотного, но еще живого. А вот тот, что в центре Бальзару не понравился. Начать с того, что кольчуги на нем не было. Как не было и привычных одежд. Тело монаха прикрывало длинное платье, навроде туники, только видом построже. Наверху же, на груди, лежал совсем другой медальон: золотой, с высокой, тонкой свечкой, уронившей лишь одну слезу-каплю воска. К этому прибавить его взгляд, холодный, высокомерный, но изучающий и довольный.