Молодой же фотограф, неизвестно для него какими ухищрениями буквально влетевший в списки женского глянца под заголовками «Самые желанные холостяки страны», обладал ядом смертельной тайны и дьявольской харизмой. И Лазарев велся на нее, как первоклассник на девичье подмигивание: прощал долги, беспардонное вмешательство в его рабочие дела и порой абсолютно безбашенные поступки.
Он видел на своем дилерском веку великое множество таких – живых и молодых, еще не бросающих все в руки торговца мимолетным счастьем, вечно веселых и злых в своей беспрерывной эйфории, – но ни один из них пока не цеплял его ничем, кроме приличного денежного крючка. Адамов был исключением из правил, и это откровенно настораживало Лазарева.
За пять лет своей головокружительной карьеры вершителя естественного отбора он отлично усвоил важный урок: выжить и нажиться в этой гиблой сфере способны лишь те, кто играет исключительно по правилам.
Мне бы ракетой улететь на другую планету,
Или болеть перестало б на этой —
Нелепое тело, что тупо болит.
ЛСП – Тело
Лакированная крышка дубового гроба слепящим радужным глянцем подсвечивает Млечный Путь обжигающих пылинок, медленно вальсирующих в воздухе. В потоке зияющей дыры спутанных пустых мыслей, отрывающих его от магнита реальности, он отмечает, что ткань новейшего черного костюма, в котором он буквально вчера отдавал кокаин очередной экранной марионетке, заживо сжигает его тело. По сгорбленной спине текут огненные слезы, запястья охватывают наручники пламени, плечи плавятся от безжизненных солнечных ласк.
Он – или лишь его физическая оболочка? – пребывает в сжирающем огненном вакууме. Ему представляется, что на самом деле под дубовым, полыхающим сотнями тысяч преисподних небом лежит не маленькое сломленное болезнью фарфоровое тельце, закутанное в саван белых рюш, а он сам. Не слышно ни одного слова, пропитанного гарью скорби, не чувствуется ни одной живительной слезы, капающей на тыльную сторону его ладони из глаз мертвенно-бледной женщины, стоящей рядом с ним, не видно ни одного перекошенного невообразимым горем или непонимающим стыдом лица. Существует только звук скрипа связки воздушных шариков его мыслей, ревнивые животные поцелуи светящейся точки, плавающей в леденцовой лазури неба, и его игра в гляделки с крышкой гроба. С начала похорон он не сводил с него глаз, так что первенство при любом раскладе оставалось за ним.