Мы выходим в коридор. Капитан идёт чуть впереди – высокий, собранный, каждый шаг точен, как отмеренный по нотам в медленном, уверенном марше. Его плащ двигается за ним с ленивой, но безошибочной дисциплиной, будто ткань выучила ритм его тела наизусть. Он не говорит ни слова, и я не задаю вопросов. Мне сейчас не нужны слова. Мне нужно движение – простое, механическое, чтобы тело шло вперёд, пока разум плетётся следом, стараясь не споткнуться.
Иду и не могу остановить этот внутренний марш слов, цепляющихся друг за друга в голове, как рваные страницы старой книги:
Одна. Всё снова сводится к этому слову – точка, после которой уже не важно, сколько здесь коридоров, дверей, звуков или запахов, если с каждым шагом только сильнее понимаешь: ты – отдельно от всего, отдельно от всех. Смешно, я ведь привыкла быть одна и раньше. Только раньше одиночество было знакомым, почти домашним, его можно было укутать в заботу, в привычные вещи – книгу, плед, утренний кофе, голос Виктора в телефонной трубке. А теперь одиночество обросло чужой кожей, стало другим, жёстким, новым, непонятным.
Пальцы судорожно стискивают книгу. Её вес – реальный, физический, он держит, не даёт провалиться совсем. Я повторяю мысленно: «Работай. Читай. Ищи выход». Просто ещё один план. Пусть даже иллюзорный, пусть даже смешной, если смотреть со стороны. Главное – не дать себе раствориться в чужом свете, в этих гладких стенах, в их внимательной тишине.
Шаги капитана звучат размеренно, но в этом ритме есть что-то неуловимо человеческое, что-то, что поневоле хочется повторять. Я стараюсь подстроиться под его шаг, ловлю свой собственный темп, будто пытаюсь синхронизироваться хоть с кем-то, хоть с чем-то, чтобы не быть совсем выброшенной за пределы этого нового мира.
Я думаю о Викторе. О том, что он, наверное, снова ругает меня.
«Вечно ты, Анна, вляпываешься туда, куда нормальные люди не суются» – усмешка. Тонкая. Почти слышу. А ты в самый последний момент… остался по ту сторону.Надеюсь, ты ищешь меня, напарник…
Наконец капитан останавливается у одной из дверей. Она из того же серого, почти графитового дерева, что и остальная архитектура, но стекло в ней мутно-белое, с лёгким искрящимся отливом, как инеем затянутое. Щелчок и дверь отступает внутрь беззвучно, будто сама решила пропустить меня.