Волков прикрыл глаза: за деревом слышен густой потрескивающий вздох дров, рухнувших в камине. Запах обгоревшего масляного лака бьёт в нос, будто холст загорелся.
– Вызывали плотника?
– Нет, – шёпотом ответил сержант. – Прикажете…?
– Не шуми.
Две минуты спустя лом аккуратно вошёл между косяком и защёлкой. Дерево треснуло почти тихо – как косточка под ножом хирурга. Кабинет сдался.
Свет лампы с зелёным абажуром лёг на картину смерти, тщательно скомпонованную, словно экспозиция в частной галерее.
На фоне пыльно-фиолетовых портьер кресло из тёмной, почти чёрной кожи. В этом кресле – тело Леонида Аркадьевича Серебрякова: известного коллекционера, любителя закулисных аукционов и судебных исков, человека, о ком писали с осторожным восторгом и тихим омерзением. Кровь тёмным цветком распустилась на серо-стальном жилете; в центре – рукоять тонкого ножа для холста, буковая, отполированная до матовой плоскости.
У ног кресла, где пепел из камина смешался с опилками, лежит разбитая японская ваза – кусочки белого фарфора, расписанного кобальтом, сложены почти бережно. Будто убийца сожалел об утрате искусства. На мраморной доске камина – часы Art Deco остановились на 03:47.
А над камином – то, ради чего каждый здесь задержит дыхание: неровные, но ловко выведенные буквы охристой краской:
Я СЛЫШУ ИХ
Слово «их» чуть крупнее, буква «Х» выходит за рамку лепнины, как трещина. Краска старая, потрескавшаяся, пахнет терпкой олифой; ещё влажная в углублениях. Волков видит это с трёх метров, потому что свет падает под углом.
Дворецкий крестится едва заметно. Сержант отступает, как школьник перед партой.
Следователь медленно обходит кресло, ловит глазами детали: правая рука мертвеца сползла на подлокотник и будто тянется к столу – остановилась в сантиметре. На ногтях тонкий налёт золы. Под подошвой левого ботинка – обломок высохшего колоска: таких в саду нет, зато на чердаке, где сушат холсты, целая связка.
Волков не прикасается. Зрение – его перчатки. Память – пинцет.
От стены до стены – двадцать шагов, потолок низкий, воздух застоялся. Пахнет резедой из букетов, гарью, перекисью железа. И – ещё чем-то – чужим, нервным: плохой парфюм, смешанный с потом.
Сзади шорох: в коридоре чья-то обувь скользит на ковре. Это не слуга – слишком лёгкий шаг. Волков не оборачивается: убийца вряд ли рискнёт, а любопытство у подобного рода людей зовёт к месту власти даже после её гибели.