– Видела? – прошептал Пухлый. – Он просто… исчез.
Василиса стояла, как окаменевшая. Её пальцы судорожно сжали кулон.
– Здесь нельзя называть других. Стоит сказать "ты" – и тебя больше нет. Значит, это место…
– …где прячут тех, кого мы зовём, – закончил за неё Пухлый. – А если кто-то зовёт тебя, и ты исчез – значит, ты ещё здесь. Просто… потерян.
Василиса кивнула. У неё задрожали губы, но она справилась. Они шли дальше, обходя взглядом прохожих. Все они были бледны, с зашитыми ртами или вообще без лиц. Один мужчина держал табличку: «Не смотри. Не зови. Не помни.»
Дома казались живыми. Где-то из подвала доносился кашель. В одном окне кто-то сидел спиной, расчесывая волосы, которых не было. В другом – тень, похожая на кошку, всё время крутилась в круге.
– Место, где нельзя говорить, звучит громче всего, – тихо сказал Пухлый.
– Почему?
– Потому что молчание… – он задумался, – это как барабан в животе. Стук есть, а никто не слышит.
Василиса почувствовала толчок – не в теле, а в чём-то вроде памяти, только живее. Как будто её имя кто-то вспомнил. Она остановилась.
– Стой. Слышал?
Из трещины между двумя домами – она увидела узкий разлом, как шрам на стене – донёсся еле различимый писк. Не совсем голос, не совсем звук. Но он проникал под кожу.
– Пухлый, – прошептала она. – Это она. Это Дрэганфрут.
Он сразу приложил ухо к стене, потом резко отпрянул:
– Она грустит. И шутит одновременно. Удивительно, как у неё получается.
Из трещины доносилось что-то похожее на: «Если вы меня не найдёте – кто будет смеяться над твоими щёчками, Пухлый?»
Он смущённо покраснел:
– Она назвала мои щёки щёчками. Всё, это точно она.
Василиса улыбнулась впервые с того момента, как ступила в этот Город. Она сжала кулон.
– Она зовёт нас. Значит, мы на верном пути.
Они подошли ближе. Стена между домами вибрировала. Рядом с трещиной стояла табличка: «Проходить запрещено. Здесь теряют то, что не берегли.»
– А мы берегли, – сказал Пухлый. – Особенно я. Особенно пончики. И… Дрэганфрут тоже.
Он достал из кармана смятый пончик и положил у трещины.
– Если этот город забирает через имена, пусть отдаст через угощение.
– Ты хочешь задобрить стену?
– Хочу, чтобы у кого-то тут был повод улыбнуться.
Стена дрогнула. И в трещине появился свет – не яркий, а какой-то… мягкий. Принятый. Глубокий, как воспоминание, которое вернулось.