Папасъ Григорій знаетъ, что мы офицеры, но почему-то зовётъ насъ «стратегіозъ» – солдатами; такъ, видно, удобнѣе. Съ языкомъ мы быстро освоились: кромѣ «драхмы» и «лепты» знаемъ, что «кали спера» по-гречески значитъ – добрый вечеръ, а «кали мера» – доброе утро. Греки же никакъ не могутъ усвоить русскій языкъ, и даже наши «да» и «нѣтъ» имъ трудны, такъ какъ привычныя покачиванія головой при этихъ словахъ у нихъ имѣютъ обратное значеніе. Если мы отрицательно качаемъ головой, то здѣсь, на Востокѣ, это означаетъ какъ разъ согласіе, утвержденіе; наклоненіе головы прямо – отрицаніе. Однако мы безъ особаго труда понимаемъ другъ друга и свободно обходимся имѣющейся въ нашемъ распоряженіи наличностью словъ. Сегодня, напримѣръ, когда папасъ Григорій скомандовалъ намъ: «элеваваторъ», мы сразу поняли, чего онъ хочетъ. Мы вмѣстѣ съ каменщиками образовали длинную цѣпь и, стоя на лѣсахъ, перебрасывали изъ рукъ въ руки черепицу. Труднѣе всего пришлось мнѣ, такъ какъ я стоялъ на самомъ краю крыши и отъ усталости боялся оступиться. Въ общемъ работа по сравненію съ прежней не была тяжёлой, но утомила насъ своимъ однообразіемъ.
Въ открытую дверь землянки видно, какъ торопливо прячется за бугромъ красный, словно выкупавшійся въ крови, шаръ. Въ послѣдній разъ холоднымъ золотомъ встрепенулась вода и сразу потемнѣла.
На дворѣ мартъ, а вечера выдаются холодные. Свѣтъ отъ тлѣющихъ углей не можетъ пробиться до стѣнъ; освѣщены только наши лица. И оттого, что землянка всегда мрачна, Глѣбъ каждый вечеръ говоритъ одно и то же.
– Галлиполи – колодезь, на днѣ котораго томятся обречённые. Что же дальше? Ну, хорошо, работа у грековъ, отъ которой ноетъ спина и сочатся кровью руки. Неизбѣжно, и потому – понятно. Но дальше что?..
Потомъ, какъ всегда, онъ говоритъ о неоконченной работѣ, о томъ, что, не будь войны и революціи, онъ давно былъ бы приватъ-доцентомъ, а не штабсъ-капитаномъ, который теперь никому не нуженъ, котораго зачѣмъ-то завезли и бросили въ Галлиполи. Глѣбу труднѣе всего осознавать, что онъ – носитель высшихъ цѣнностей – долженъ заниматься физическимъ трудомъ, который его принижаетъ… У Глѣба русая бородка и красивое интеллигентное лицо, но когда онъ начинаетъ философствовать, лицо становится безпомощнымъ, простымъ, и онъ напоминаетъ тогда обиженнаго мужика. Больше всѣхъ говоритъ Глѣбъ; остальные слушаютъ или вставляютъ короткія реплики. Нефединъ цинично сплёвываетъ и вмѣстѣ съ плевкомъ озлобленно выбрасываетъ: