Я открыл тетрадь. Страницы были испещрены строчками, но половину из них кто-то старательно зачеркнул, чёрной тушью, почти срывая бумагу.
Кто это сделал? Она улыбнулась невесёлой, кривой улыбкой.
Они. Те, кто решает, что правда, а что нет.
Я перевернул страницу. В углу мелким почерком было написано:
Иногда я слышу, как чернила кричат. И тогда я понял, почему она пришла. Не за лечением. А за свидетелем.
Среди чёрных строк я искала белые пятна, как лужицы молока на дне пустой бутылки. А ещё белые пятна пахли ластиком, тем самым, треугольным, из детства. Им стирали двойки в дневнике, но он оставлял грязные следы, будто признание: Да, здесь было что-то, но мы это уничтожили.
Я собирала эти крошки, скатывала пальцами в шарики и прятала под подушку. Во сне они превращались в буквы, которые нельзя прочесть.
Ты говорил – Пиши о нежности. Но как? Когда пальцы помнят только шрамы от верёвок, а губы – вкус йода и больничных таблеток. Я попробовала.
Вот:
Нежность – это когда ты вытираешь чужую кровь и не брезгуешь. Когда читаешь зачёркнутые строки и понимаешь их лучше, чем те, что остались.
Когда кто-то держит твою руку в отделении для буйных, и это – самое тихое место на земле.
Я поднял глаза. Она смотрела в окно, где дождь начинал стучать по стеклу тем же ритмом, что и её пальцы по столу.
Это… не совсем нежность, сказал я.
Она повернулась. В её взгляде было что-то хрупкое, но не сломанное.
Нет. Это – правда. А правда всегда нежнее лжи.
Тетрадь лежала между нами, как рана, которую нельзя зашить, но можно – рассказать.
ГЛАВА 14
Библиотекарша-призрак
Она достала из тетради пожелтевшую фотографию, будто вырвала страницу из чужого сна. На снимке: женщина в очках с одним стеклом, словно один глаз у неё видел мир, а другой – то, что за его границами. За её спиной – полка с кривой табличкой «Заблудшие книги».
Мария Абрамовна… – сестра провела пальцем по фотографии, оставляя след на пыльном лике. – Знаешь, как она меня лечила?
Она приносила книги с «ошибками».
«Преступление и наказание» – без эпилога. «Анна Каренина» – где Вронский не уезжает на войну, а остаётся у постели больного сына. «Герой нашего времени» – но без Печорина, будто он стёр сам себя из истории.
Допиши, – шептала Мария Абрамовна, – как должно было быть.
Я представил её: сухонькую старушку, которая разговаривала с книгами, как с пациентами, гладила их корешки и ставила диагнозы: «Этот роман болен несбывшейся развязкой», «А этот – страдает от недописанных диалогов». Я написала, что Родион становится… библиотекарем. Сестра хрипло рассмеялась.