– Клянемся?
Последний, четвертый, до этого лишь тенью стоявший у стены, шагнул в свет. Он достал папиросу, чиркнул спичкой. Огонек на секунду озарил его острое, волевое лицо. Он глубоко затянулся и выдохнул дым. Дым смешался с паром его дыхания.
– Никто. Никогда.
Это не была клятва на крови, произнесенная в порыве братства. Это был холодный, деловой пакт. Симпозиум теней на руинах мира, где вместо любви к прекрасному они превозносили выживание. Они молча задвинули на место тяжелые доски, ногами утоптали землю, разбросали сверху гнилую солому. Они стирали следы. Но они не знали еще, что следы уже отпечатались не в грязи, а в них самих, в каждой клетке их тел, в каждом будущем дне.
Они уходили по одному, не прощаясь, растворяясь в дожде и тьме. Каждый в свою сторону. Теперь они были связаны чем-то более прочным, чем стальные цепи, и более хрупким, чем паутина. Склад остался позади, черный гнилой зуб в деснах земли, хранящий внутри нерв их общего будущего.
Дождь все шел. Он смывал их следы с раскисшей дороги, но внутри каждого из них уже прорастал холодный кристалл секрета. Начался отсчет. Тридцать лет тишины, тридцать лет ожидания. Тридцать лет, прежде чем похороненный в земле мертвец решит заговорить.
Комната была колодцем. Десять квадратных метров безнадеги, стены цвета недельного тумана, выкрашенные так давно, что сама краска, казалось, забыла свой первоначальный оттенок. Из мебели – железная кровать с провисающей сеткой, на которой спало, наверное, еще прошлое поколение молчаливых и усталых мужчин; шаткий стол, покрытый газетными вырезками, которые никто никогда не читал; и стул. Просто стул, стоявший посреди комнаты так одиноко, словно его только что покинул невидимый собеседник.
Капитан Родион Сергеевич Анисимов сидел на этом стуле. Он не читал и не спал. Он слушал.
Слушать в коммуналке на улице Красной Армии было все равно что приложить ухо к груди умирающего великана. За левой стеной методично, с какой-то ужасающей правильностью, кашлял сосед, старик Солодов. Это был сухой, надсадный кашель курильщика на последней стадии, и Анисимову казалось, что он слышит, как в легких старика осыпается сухая штукатурка. За правой стеной семья Клименко начинала свой вечерний ритуальный скандал. Их голоса то взлетали до пьяного визга, то падали в утробное бормотание, похожее на плохую радиопостановку о семейной жизни, где все актеры забыли свои реплики и импровизировали отчаяние. Звуки просачивались сквозь тонкие перегородки, смешивались с запахом щей и дешевого табака, и эта акустическая полифония быта была единственным настоящим хозяином квартиры. Все они, жильцы, были лишь временными носителями этого шума.