Анисимов ждал, когда стихнет бой. Не на кухне – там он не стихал никогда. Он ждал, когда ослабнет хватка глушилок, этих невидимых сторожевых псов, охранявших советский эфир от чужих голосов. Он был охотником, а его добычей были волны, пробивавшиеся сквозь тысячи километров чужого пространства.
На столе перед ним стоял приемник. Старый ВЭФ-202, цвета слоновой кости, пожелтевшей от времени и табачного дыма. Его шкала напоминала карту забытой страны с городами, которых больше не существовало: Каунас, Лейпциг, Люксембург. Для Анисимова это был не просто приемник. Это был портал. Лаз в другую реальность, где существовали иные звуки.
Он положил ладони на теплый пластиковый корпус, словно проверяя пульс. Потом его пальцы, толстые, неуклюжие пальцы милицейского капитана, привыкшие к тяжести «Макарова» и протоколов допроса, принялись за свою деликатную, почти хирургическую работу. Он повернул ручку настройки.
Комната наполнилась шипением. Белый шум. Голос самой пустоты. Анисимов медленно повел стрелку по шкале. Шипение сменилось гулом, треском, похожим на ломающиеся кости. Иногда сквозь вой пробивался обрывок мужского голоса, говорившего на чужом, гортанном языке, но глушилка тут же набрасывалась на него, разрывая на бессмысленные слоги. Это была война в эфире, беззвучная и беспощадная. Невидимая война.
Анисимов закрыл глаза. Он знал этот путь наизусть, как слепой знает дорогу к себе в комнату. Вот здесь, между шипением и гулом, сразу за станцией, которая вещала только марши и речи вождей, была узкая, как лезвие, щель. Ему нужно было попасть в нее. Его пальцы двигались на доли миллиметра. Игра «Проскользни мимо» – его личная, тайная игра с целым государством.
И вдруг он услышал его.
Сначала это был лишь намек. Несколько нот фортепиано, чистых и прозрачных, как капли талой воды, упавшие на стекло. Они повисли в прокуренном воздухе комнаты, неправдоподобные и прекрасные. Затем вступил саксофон.
Его голос был хриплым и нежным одновременно, он рассказывал историю без слов. Историю о ночном городе, о дожде на асфальте, об одиночестве, которое не было мукой, а было выбором. Это была музыка не для парадов и не для строя. Это была музыка для человека, который сидит один в комнате-колодце и смотрит в темноту. Музыка, которая ничего не требовала и ничего не обещала, кроме этих нескольких минут абсолютной, неподконтрольной свободы.