После того, как Марта великодушно помогла Гарольду принять более-менее подобающий вид, и кузен справился с досадными обстоятельствами, помешавшими достойно встретиться с девушкой, он устроился у камина с чашкой горячего чая и загадочным выражением лица. Впрочем, было нетрудно догадаться о причине его визита ко мне в такую непогоду.
Признаться, я ждал его гораздо раньше. Не проходило и дня без того, чтобы я не представлял, как Гарольд обращается ко мне за весьма специфической помощью, суть которой была известна лишь троим людям на земле. Я снова и снова прокручивал в голове свой ответ, варьирующийся от спокойного до категоричного, и даже враждебного отказа кузену. В своих фантазийных диалогах с братом я доводил себя до натурального бешенства, мысленно отстаивая жалкое подобие своей спокойной жизни.
Как мог он не понимать, какую цену мне пришлось заплатить за свои страшные видения?! А если понимал, как смел надеяться на очередное вмешательство в чьи-то судьбы, грозящее мне истинным безумием?! Какой чудовищный эгоизм и отсутствие хоть толики милосердия к ближнему!
Однако, время шло, а Гарольд не спешил нанести мне визит для воплощения в жизнь этих фантазий. Возможно, из-за моего нервного срыва, свидетелем которого он стал по возвращении из нашего морского путешествия (после чего я смог прикоснуться к отснятым во время поездки пластинам только с их с Мартой помощью). Возможно, из-за того, что Марта втайне от меня делилась с Гарольдом удручающими особенностями моего самочувствия, странным образом связанными с этими страшными смертями.
Дело в том, что к сильным мигреням и сопутствующим им тошнотворным страхам за свою жизнь прибавились беспричинные скачки настроения, окрашивающие мои дни в щемящие темные или дурманящие пряные оттенки.
В темные периоды меня охватывала такая безнадежная подавленность, что я не находил ни одной причины, чтобы выйти из своей спальни, а временами, и встать с постели. Даже Марта оказалась бессильной перед удушающей темнотой, в которой я тогда находился, и ее уход за мной сводился лишь к тому, чтобы я вовремя принимал пищу.
Так могло продолжаться несколько дней. Затем мне становилось лучше, и я призраком бродил по своему имению, обозревая обгоревшие интерьеры. Это занятие никому не прибавило бы радости, однако мне оно удивительным образом нравилось. Обугленные стены в черно-серой саже, сожженные останки мебели настолько отражали мое внутреннее наполнение, что я находил в этом какое-то особое успокоение и утешение. Окружающая тоска перемешивалась с моим темным естеством до тех пор, пока однажды, до мерзости опостылев мне, парадоксальным образом не освобождали меня от своего гнета.