Небольшое окно выходило на северную сторону. Оно было высоко приподнято от пола, оковано толстой железной решёткой изнутри и снаружи прикрыто железным козырьком, чтобы закрыть от арестантов и местность, лежавшую за окном, и кусочек голубого неба с рассеянным светом.
Сколько существовали тюрьмы, ни в одной тюрьме, ни в одной стране, ни в одну из социально-экономических эпох скромное проникновение света в камеру узника не прикрывалось дополнительными заслонами. Козырьки были из кровельного железа по распоряжению министра государственной безопасности Ежова, естественно с одобрения его прямого начальника.
Половина камеры была занята нарами. Пятидесятимиллиметровые доски были привинчены к металлическим перекладинам болтами. Ложились арестанты на голые доски головами к окну. Слева при входе в углу стояло ведро, носившее женское имя «параша». Её разрешалось выносить в уборную утром и вечером. В камере было темно, сыро и душил тлетворный запах испражнений, характерный для желудочно больных.
Лица заключённых были землисто-серого цвета и сильно исхудавшие. Потухшие глаза прятались глубоко в орбитах. Арестанты двигались мирно, относились ко всему безразлично. Ради любопытства новичок спросил у сидевшего рядом заключённого, за что его посадили. К его удивлению, разговаривать он с Химичем не стал.
– Вот что, душа лубезный, пока мы не узнали, кто ты, нас не спрашивай. Мы тебя будем спрашивать. Панымаеш? – это разъяснение адресовывалось Химичу от человека с грузинским акцентом.
– Понимаю, – виновато нараспев ответил зенитчик и новичок в камере.
– Если узнаю, что ты подосланный шпион, задушим ночью, – эти слова принадлежали человеку с сильно татуированной грудью и также исколотыми зелёной тушью руками. Все части тела, обнажённые от одежды, несли на себе в различных позах женщин и зверей, преимущественно хищников.
Химич замолчал. Сел на пол, опёршись на стену спиною.
– Ты был шофёром, попал в аварию и об лобовое стекло разбил голову – это правда? – интересовался человек с грузинским акцентом.
Химич возразил и принялся рассказывать всё, что сохранилось в его памяти. Рассказал и о взаимоотношениях с комиссаром и политруком. Ему нечего было скрывать. Всё было понятным и очевидным. Он не боялся шпионов и провокаторов, которых могли подсадить в тюрьму и даже в камеру. Больше того, что на него наговорили, вряд ли что ещё можно добавить. Когда зенитчик рассказал о диалоге с политруком, что «докладом товарища Сталина стрелять нельзя. Докладом следует руководствовать», многие рассмеялись, а грузин прямо сказал: