Василий наблюдал за детьми. Видел, как первоначальная неловкость и страх постепенно сменялись осторожным любопытством, а затем и щемящей нежностью к этим вещам, хранившим частичку души бабушки. Никита нашел на дне ящика комода коробку со отцовскими старыми игрушечными солдатиками и потрепанным пластмассовым мишкой. «Блин, Мишка Топтыжка… Я думал, он потерялся», – пробормотал он, вращая в руках игрушку. На миг его лицо просветлело.
Сам Василий, взявшись за разборку серванта, наткнулся на знакомый сервиз с золочёными цветочками – «праздничный», как называла его мать. Еще в молодости она привезла его из турпоездки в Чехословакию. Чашки, блюдца, сахарница. Он вспомнил шумные семейные чаепития, смех, запах пирогов. Рука сама потянулась к чашке, но он остановил себя. Больно. Слишком больно трогать это сейчас. Он отставил сервиз в сторону, решив оставить на потом.
Работа шла медленно, с частыми паузами. Каждая находка – старый билетик в кино, открытка с днем рождения, связка писем – вызывала волну воспоминаний, которые захлестывали и заставляли замирать. Пыль щекотала в носу, оседала на руках и одежде, смешиваясь с ощущением неподъемной тяжести утраты. Но в этом медленном, почти ритуальном процессе прикосновения к прошлому было и какое-то странное успокоение. Они не просто убирали дом. Они собирали осколки жизни Анны Андреевны, осторожно, боясь порезаться.
К вечеру в гостиной образовались первые стопки: книги для хранения, вещи на выброс, одежда для раздачи. Было наведено подобие порядка, но ощущение пустоты не исчезло, лишь слегка отступило. Василий принес из машины сумку с продуктами – хлеб, сыр, колбасу, минералку. Они молча накрыли на кухне на маленький столик у окна.
«Ешьте, дети», – сказал Василий, разливая воду по стаканам. Его собственная тарелка оставалась нетронутой. Лиза ковыряла вилкой кусок сыра. Никита упрямо жевал хлеб, глядя в стол. Тишина снова сгустилась, теперь уже наполненная усталостью и невысказанными мыслями.
«Пап…» – тихо начала Лиза. – «А бабушка… ей было очень больно?» Голос ее сорвался на последнем слове.
Василий Васильевич закрыл глаза. Картины последних недель – изможденное лицо матери, ее тихие стоны, беспомощность врачей – вспыхнули перед ним с пугающей ясностью. «Было… – с трудом выдавил он. – Но она очень старалась… старалась не показывать. Для нас». Он увидел, как по бледным щекам Лизы покатились крупные, беззвучные слезы. Никита резко встал и вышел на крыльцо, хлопнув дверью.