– Обширный сердечный инфаркт, – сухо констатировал врач, сидевший за столом, – в таком возрасте это не удивительно.
– Родственники у нее есть? – спросила женщина, говорившая по телефону.
– Есть, – ответила Валентина, – я уже сообщила ее дочери в Смоленск. Завтра же с утра она будет брать билет на поезд и приедет.
– Ну, хорошо, тогда подойдите и распишитесь вот тут, – сказал врач и, пододвинув к краю стола какое-то медицинское заключение, поставил свой палец туда, где нужно было поставить подпись.
Валентина расписалась. Врач вручил ей несколько бумаг, оставил координаты какого-то похоронного агентства, записал номер своего рабочего телефона, и через несколько минут карета скорой помощи, сорвавшись с места, умчалась на следующий ночной вызов.
После таких новостей весь хмель, до того бродивший в голове Ивана Семеновича, внезапно улетучился. Он посмотрел на старые часы, висевшие на стене. Секундная стрелка старинных часов не двигалась. Время застыло, остановилось вместе с жизнью Прасковьи Васильевны.
– А еще сегодня с утра эти часы ходили, – не понимая для чего, сообщил Валентине Иван.
Валентина тоже взглянула на часы и вновь расплакалась.
– А между прочим, Ваня, – говорила она сквозь слезы, – эти часы висели в этой квартире больше сорока лет. Я как сюда переехала, как познакомилась с Прасковьей, так с тех пор их и помню. Она постоянно заводила их, протирала, следила за тем, чтобы они показывали правильное время. Заводила их каждую неделю, по воскресеньям, в течение всех этих лет. А теперь вот не завела. Забыла. И они остановились. Больше не заводи их, Ваня. Это ее время, и оно умерло вместе с нею.
После этих слов она, будучи не в силах себя сдерживать, заплакала с новой силой.
Вскоре, обсудив еще кое-какие детали, Валентина ушла к себе, и Мышкин остался наедине с лежащей в соседней комнате покойной.
А на кухне синим цветком горел газ, и было отчетливо видно, как колышется на потолке его живая тень. Мышкин опустился на стул и, обхватив голову руками, долго смотрел на вьющиеся лепестки газового цветка.
Тишина, оглушительная тишина, не нарушаемая почти ничем, повисла вокруг. И если бы не звуки тихо шипящей газовой плиты, то можно было бы оглохнуть.
Иван Семенович немного пошевелился, и его пальцы, скользнув по волосам, медленно сползли на лицо. И этот звук скользящих пальцев вдруг показался Мышкину чудовищно громким, невыносимым и он отчетливо и ясно осознал для себя, что теперь издавать звуки в этой квартире может только он. Малейшее движение его тела отчетливо фиксировалось тишиной, и она, как показалось Ивану, многократно увеличивала каждый шелест его одежды, каждый вздох, каждый поворот глаз. Все имело свое отражение в образовавшейся пустоте и пропасти одиночества. Мышкину стало страшно.