Не успев договорить, Мышкин услышал, как где-то на улице что-то глухо бухнуло. Иван бросил беглый взгляд в сторону окна и увидел, как темное морозное небо вдруг озарилось яркой вспышкой новогоднего фейерверка. Вслед за первым выстрелом послышался второй, затем, через несколько секунд, третий, четвертый. Пальба продолжалась довольно долго. И все это время Мышкин смотрел через окно за тем, как взлетают из-за соседних домов искристые полосы и как в один миг они на большой высоте превращаются в яркие, разлетающиеся по разным сторонам разноцветные звезды.
При каждом взрыве яркие вспышки салюта озаряли комнату и освещали покойную.
Иван Семенович стоял возле окна и молча наблюдал за чьим-то торжеством. А позади него, молчаливо и кротко, лежала она – мертвая старушка, уже не обращавшая никакого внимания на происходящее.
Постояв так несколько минут, Мышкин вернулся на свое место возле стола, тихонечко сел на стул и продолжил свою беседу.
– А я вот, Прасковья Васильевна, из глубинки к вам приехал. Да, думал отдохнуть в Северной столице. Развеяться хотел. Только вы не подумайте, что я просто так, как турист приехал. Совсем нет. Я боль душевную прогонять приехал. Боль во мне сидит огромная, не вмещающаяся в мою сущность. Может быть, поэтому я и не рассказывал вам про себя ничего. Не хотелось ничего говорить, объяснять. Сидел я все это время, словно птенец в скорлупе. Закрыться хотел, спрятаться ото всех. Хотя зря, что не рассказывал. Теперь я уже точно знаю, что зря. А что я теперь могу поделать? Вы вот взяли и умерли.
Произнеся эти слова, Мышкин вновь остановился и задумался.
– Да-а-а-а-а, – протяжно произнес Иван Семенович после небольшой паузы, – а вот если посмотреть сейчас на меня со стороны, так это что же получается? А получается, – сам отвечая на свой вопрос, продолжил Мышкин, – что сижу я сейчас один-одинешенек в пустой квартире в Петербурге и разговариваю с покойной. Мягко говоря, это немного странно. Хотя с другой стороны, кому еще на этом свете я могу рассказать о своей боли? Да в сущности никому. Совершенно никому нет никакого дела до других. Люди, они ведь как, сразу наигранно жалеть начинают, сочувствовать, делать вид. А мне не нужно этого. Мне нужно, чтобы меня просто выслушали. Выслушали внимательно, не перебивая и не сочувствуя. Но люди не могут так. Они начинают охать и ахать, бросаться утешать и говорить дежурные, ничего не значащие слова. А что на самом деле происходит в их душе в эту минуту, когда они с тобой разговаривают и делают унылое лицо, совершенно определить невозможно. А может быть, глубоко в душе они даже радуются твоему горю. А что? Это вполне даже может быть. Да и вообще, скорее всего, это именно так и есть. Разве людям может быть плохо от чужого горя? Нет, не может быть. Ну, если только очень редко. Почти никогда. Так зачем же тогда раскрывать свою душу перед стеной чудовищного непонимания и тайных насмешек? Можно ли излечить душу эликсиром безразличия и фальши? Нельзя. А мне ведь нужно поделиться своим горем, выплеснуть его наружу, вывернуть себя наизнанку, для того чтобы ожить.