– Скажите честно, почётный Граф Алукард, Вы убили почётного катарского гражданина?
– Богом клянусь, Аллах мне свидетель, что нет! Я пил Мэри…
– Этот факт мы уже установили. Расскажите, как Вы осуществили взрыв?
– Я ничего не осуществлял, я пришёл выпить Мэри и немного перебрал…
– И? Вы испытывали чувство вины?
– Да, мне было стыдно, что после длительной борьбы с вредными привычками я снова…
– Вы страдали кровоголизмом?
– Увы.
– Это побудило Вас к убийству?
Мне было нечего им сказать. Убийцей я не был, и мстителем уж точно не являлся. Никаких доказательств и свидетелей. Я жалел, что Мэри уже мертва и не может ничего им сообщить, как и камеры слежения. Никаких попыток навредить вампиру и мотивов его убить не существовало, как и противопоказаний против меня. Они понимали, что ошиблись. Но сам факт возможности смерти вампира будоражил и страшил их настолько, что они были готовы вырвать из меня любое признание. Пусть даже ложное, но соответствующее их назойливой идее узнать правду. Я находился в таком шоке, что до конца не осознавал, в какую передрягу меня втянула судьба и какие последствия будут преследовать меня до конца этой жизни. Я не думал ни о чем, кроме Мэри. Инстинкты выживания переполняли мои извилины больше, чем здравый смысл. Словно какой-то человечишка, низшее создание, червь – я боялся неизвестности и даже смерти. Это было глупо, ведь вампиры не умирают уже столько лет, но об этом позже. Я скрючился от страха в этой кунсткамере пыток, потеряв надежду. Консул ушел прочь, так и не получив ожидаемого ответа. Тюремщики снова двинулись ко мне, прижали к стене и сняли наручники.
Да, меня отпустили. Даже предложили стаканчик второго позитивного. Вкус был такой, словно эту кровь собрали в немытой ржавом ведре, но мне было все равно. Каждая капля, проникая в мой иссохший желудок, восстанавливала силы и сращивала кости. Я выглядел так же помято, но то чувство безысходности, которое я испытывал все это время, стало покидать моё тело. Раны затягивались, ноющие клыки, как и прежде, ощущали тягу к безумию и желание поохотиться на какую-нибудь стройную девчонку. Здесь мне больше делать нечего – чао какао! Я пошёл прочь и, едва покинув здание городской эмиграционной тюрьмы, вышел на улицу. Сумеречный вечер и сорокаградусная жара ударили мне в лицо духотой. Я застыл на месте. Впереди простирался пустырь, чуть дальше начиналась Доха. Сотни такси, стоящие рядами и ожидающие дураков вроде меня, парились от жары, открыв настежь двери салонов. Я двинулся вперёд, но никто не побежал мне навстречу. Чертовы людишки! Вы для нас лишь обслуга и дань природы, которая уступила своё господство над всем сущим вампирам, властвующим над душами смертных. Клянусь, будь я у себя на родине, я бы отвинтил каждому глотку и иссушил бы Ваши тела до последней капли. Но, увы, мы не в Брашове, и мне более не хочется нарушать священный Рамадан у всех на виду. Запакуют ведь на месте и снова заставят пукать в той мерзкой и грязной камере, составляя компанию навечно осуждённому одноглазому Шизоглазу Хмури. Кстати, я мог бы поинтересоваться, за что этот бедолага сидит, но счёл себя избранным распятым Христом, не задающим подобные вопросы разбойникам по правую и левую сторону. Я мученик – воскресший и оживший, стою и выбираю такси. Толстые арабы боязливо поглядывали на меня, почётного гражданина Румынии, в то время как сами они были обыкновенной человечинкой. Хотелось пить.