Дрэганфрут посмотрела на неё, с тревогой. Затем достала блокнот и написала: «Что ты чувствуешь прямо сейчас?»
Василиса медлила. А потом написала: «Грусть. И… радость. Вспоминаю, как он смеялся."
Свинка посмотрела на неё долго. Потом снова написала: «Если отдашь радость – ты больше не вспомнишь это с улыбкой. Только с пустотой. Но если отдашь грусть – не сможешь плакать, даже если будет больно."
Это был страшный выбор. Словно выбирать, что потерять: воспоминания или слёзы.
Василиса подошла к колбе. Внутри – жидкость затрепетала. В воздухе появились слова, будто выдохнутые кем-то невидимым: «Назови чувство. Мысленно. Только одно.»
Она закрыла глаза. И подумала: «Радость». В ту же секунду что-то вырвалось из неё, как будто с хрустом. Лёгкость, что жила в груди, исчезла. Сердце стало тише. Колба окрасилась в янтарный цвет. Из прибора выдвинулась карточка. На ней было написано: "Пропуск оформлен. Радость удалена."
Василиса взяла карточку. Почувствовала, как будто у неё украли часть себя. Дрэганфрут держала её за лапу. Молча.
– Ты храбрая, – прошептала свинка глазами.
Пропуск открывал следующую дверь. Она сама распахнулась, стоило карточке коснуться замка. Внутри было темно. Но темнота – не главное. Главное – это пустота, которая теперь поселилась внутри Василисы. Тишина, в которой не было ни радости, ни облегчения. Только цель: найти Пухлого. И вернуть всё, что было отнято.
Они шли по городу, где дома были похожи на огромные ящики для забытых воспоминаний. Ни вывесок, ни занавесок, ни огней. Только стены, шепчущие тишиной. Воздух вибрировал не звуком, а отсутствием – и это было страшнее любой какофонии. Василиса всё ещё ощущала холодную пустоту внутри: радость, которую она отдала, словно вымыла из неё цвет воспоминаний.
– Я почти ничего не чувствую, – написала она на листке и протянула Дрэганфрут.
Свинка кивнула. Она тоже была тише обычного, её привычная дерзость потускнела. Но вдруг она остановилась, подняла нос к небу, как будто уловила запах. Затем резко свернула в переулок.
Василиса последовала за ней.
Переулок был узким, как раз на ширину двух шагов. Стены с обеих сторон были исписаны странными фразами: «Не зови», «Он слышит», «Даже мысль – звук». Буквы были кривыми, дрожащими, будто написаны рукой, сдерживающей крик. И там, в конце переулка, на стене напротив, они увидели ЕГО. Или, точнее, его тень. Пухлый. Но не совсем.