Гюнтер молчал, просто смотрел на Антуана – не как солдат, а как человек, как товарищ. Пауза висела тяжело, словно воздух в госпитале стал гуще.
Антуан повернулся к Гюнтеру. Подойдя ближе, его шаги были приглушённые и медленные. Он протянул руку, а его движение было медленным, но полным решимости, будто каждый шаг этого жеста был осознанным и важным
– Ты со мной? Будешь бороться?.. За мою Родину…
Гюнтер на секунду закрыл глаза, как будто собираясь с силами. Потом крепко пожал протянутую ладонь, сжимая её.
– За нашу, Антуан. – сказал он спокойно, но твёрдо, глядя прямо в глаза.
Франция, лесные окрестности Буа-де-Маркон, март 1944 год.
Весенний холод пробирал до костей. Над лесом вился серый дым – то ли от партизанских костров, то ли от далёких пожарищ, оставленных отступающими фашистами. В узкой лощине между двумя холмами располагался партизанский лагерь. Несколько палаток, натянутых между сосен, едва сдерживали ледяной ветер, прорывавшийся сквозь трещащие ветви. Над лагерем висела тяжёлая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костров и редкими криками ночных птиц.
Деревня в полутора километрах к югу была полуразрушена, но жила: в подвалах спрятались женщины, старики и дети. Их почти не слышно, но партизаны знали – они ждут, боятся, надеются.
У костра, ближе к опушке, сидел Гюнтер. Широкоплечий, с грубым лицом, заросшим неровной щетиной. Выцветшая куртка, когда-то принадлежавшая солдату вермахта, теперь выглядела как странное напоминание о смене сторон: погоны срезаны, ткань залатана, пуговицы заменены обломками дерева и проволокой. На поясе – старый штык в потёртых ножнах, через грудь – самодельный патронташ, набитый патронами разных калибров. А на голове – тёмно-синий французский берет, сдвинутый на бок. Его взор был жёстким, сосредоточенным, но в нём читалась внимательность тех, кто давно уже воюет не по приказу, а за то, что считает своим.
Гюнтер стал тем, против кого сам когда-то сражался. Теперь он был партизаном, боровшимся против фашистской диктатуры Гитлера. Вместе с Антуаном они перебрались через Польшу и осели в этих лесах, где уже несколько лет вели бой не только с немецкими оккупантами, но и с теми французами, что присягнули Рейху – предателями, стрелявшими в своих.
Чуть поодаль, у другого костра, сидел Ринго. Худой, измождённый, с лицом цвета мела, в поношенном мундире немецкого солдата. Его глаза тонули в тенях синяков, кожа на скулах обвисла, будто высохла. На пальцах – кольца: два серебряных, одно медное и одно странное, с обугленным камнем. Именно из-за них партизаны и прозвали его Ринго. Настоящее имя забыли, и он сам, казалось, тоже. Почти не разговаривал – только смотрел в огонь, словно хотел раствориться в нём.