В этой утрате – моя вечная вина.»
Когда я был ребёнком, мне казалось, что мама была просто… мамой. Как будто она родилась, чтобы быть на кухне, стирать бельё, звать с улицы, умывать мне лицо перед школой. Я никогда не задумывался, кто она была до меня.
Как будто её жизнь началась с моим криком.
Я не знал, что у неё были мечты.
Я не знал, что она когда-то танцевала под музыку из старого радио, босиком, с распущенными волосами, смеялась так, что соседи стучали в стены.
Я не знал, что у неё была любовь. Первая. Настоящая. Которая умерла на войне или в тюрьме. Она мне никогда об этом не рассказывала.
Она была матерью. А матери не должны говорить о себе.
Иногда я находил в её шкафу старую тетрадь. Там были рисунки. Женские фигуры в платьях, деревья, птицы.
Я спрашивал:
– Это чьё?
Она говорила:
– Да так, ерунда. Была глупая. Думала, художницей стану.
И смеялась, как будто смеялась не над мечтой, а над собой.
А я – глупец. Я не сказал: "Мама, это красиво". Я просто пожал плечами и убежал играть.
Она жила в тени. Всегда.
Она не просила подарков. Не просила внимания. Не ждала благодарности.
Она просто была.
И всё делала, как будто сама собой:
Вода появлялась в тазу.
Еда – в кастрюле.
Одежда – чистая.
Я – целый.
И она – разбитая.
Когда к нам пришли из органов и хотели выселить нас за неуплату, она встала перед ними, как стена.
Угрожали. Давили. Говорили про закон.
А она, сжав кулаки, стояла, словно вся её кровь закипела от стыда.
Потом она продавала последнее золотое кольцо, чтобы оплатить долг.
Я спросил:
– Это твоё обручальное?
Она ответила:
– Оно мне ничего не принесло.
И я увидел в её глазах злость. Не на людей. Не на отца.
На судьбу.
На себя.
Иногда я слышал, как она разговаривает с Богом. Не молится. Не просит.
Просто говорит. Тихо, на кухне, пока думала, что я сплю.
– Если Ты есть, – шептала она, – не для меня. Пусть у него будет жизнь. Пусть он вырвется. Я всё стерплю.
Я вырвался.
Но не забрал её.
Она не имела имени.
Не было ни "Мария", ни "Зулайхо", ни "Анна".
Просто – мама.
Просто – женщина, у которой не было платья без заплаток, ботинок без дыр, и ни одного дня без боли в спине.
И я, взрослый мужчина, теперь не могу вспомнить, какое было у неё отчество. Я, её сын, помню цвет её платка, но не цвет её глаз.
Потому что всегда смотрел мимо.
Теперь, когда кто-то говорит "мама", я чувствую, будто нож входит в грудь.