Из соседней комнаты доносился приглушенный голос телевизора, мерное тиканье часов в прихожей. Все эти звуки казались чужими, не имеющими к ней никакого отношения. Она была здесь, но одновременно и не здесь. Ее душа, сжавшаяся в маленький, болезненный комок, спряталась где-то глубоко внутри, не желая выходить наружу, не желая принимать эту новую, чужую реальность.
Семнадцать лет. Целая жизнь впереди, говорили ей. А казалось, что она уже закончилась. Что та Илона, которая мечтала о книгах и далеких странах, умерла в тот день, когда ее фамилия не появилась в заветном списке. Она закрыла глаза, пытаясь представить, что все это – лишь страшный сон. Что завтра она проснется, и будет сентябрь, и она пойдет в институт.
«Я не могу. Я не смогу», – шептала она себе, но губы не двигались. Слова звучали лишь в голове, эхом отскакивая от стенок черепа, как от стен глухого тоннеля, в который она теперь медленно, но верно сползала. Что же будет завтра? Что ждет ее впереди…
Мама, женщина практичная, не склонная к сантиментам, смотрела на дочь как на сломавшийся, но потенциально ремонтопригодный агрегат.
– Пару недель посиди дома, отдохни, – сказала она, и в ее голосе прозвучало не столько сочувствие, сколько констатация факта. – А потом решим, что с тобой делать.
«Что с тобой делать» – эта фраза висела в воздухе, как дамоклов меч, и Илона прекрасно понимала, что речь идет не о поездке на юг, а о чем-то более приземленном и, вероятно, трудовом.
Пока Илона «отдыхала», жизнь вокруг кипела, причем кипела по строгому плану. Все ее одноклассники, словно детали идеально отлаженного механизма, были аккуратно «пристроены». Кто-то – в институт, где уже в сентябре начнутся лекции по диамату и истории КПСС. Кто-то – в техникум, чтобы через пару лет стать гордым обладателем диплома младшего специалиста. А кто-то – в ПТУ, где, по слухам, давали стипендию и кормили неплохо.
А она. Она, «отличница», «активистка», «комсомолка», – не поступила. Эта мысль разъедала душу. Было горько и обидно. Горько от того, что система, которая ее так старательно лепила и лелеяла, вдруг с аппетитом пережевала и выплюнула. Обидно от того, что все эти годы зубрежки, собраний, дежурств по классу – все это как будто обесценилось из-за каких-то там полбалла.
Илона никого не хотела видеть. Каждый стук в дверь заставлял ее замирать, а затем тихонько уходить в свою комнату и сидеть там тихо-тихо, не подавая признаков жизни. Не было ни сил, ни желания вновь мямлить и объяснять, что всего-то полбалла не хватило… Как будто этих полбалла было достаточно, чтобы из будущей гордости семьи превратиться в человека без определенного рода занятий.