Шаги приблизились, замедлились…
– Проверь отсек.
– Зачем? Там только хлам.
Я затаила дыхание. Рука сжала обломок трубы.
Дверь со скрипом приоткрылась. Луч фонаря шаркнул по мусору, как робот-уборщик шваброй по полу, и замер у моей ноги – грязной, в струпьях и синяках, с отросшими ногтями.
– Видишь чего?
– Вижу: дерьмо и ржавчину.
Смех. Дверь захлопнулась. Всё стихло.
Я лежала, боясь пошевелиться. Воняло прокисшим супом и мочой – возможно, моей. Что-то живое копошилось за пазухой, может, таракан, может, оживший страх, или мои последние надежды. Я сосчитала до трехсот (пять минут), подождав ещё, пока их шаги не растворились в тишине. Только после этого выбралась, стряхивая обрывки упаковок, куски битого стекла и катышки синтепона, липнувшие к потной шее, как паразиты.
Но вот что дивно – в самый этот миг, когда, казалось бы, должно было охватить меня животное отчаяние, в груди затеплился некий горьковатый свет, и я вдруг прозрела с дерзостью приговорённого к смерти: нет такой темницы, даже выкованной из звёздного сплава, что могла бы заключить в себе всю безмерность человеческого духа. Пусть вывернут они карманы моей плоти, вытряхнут, как пустые кошельки, все мои мысли – последнюю медную монету свободы, что звенит на дне души, не отыщут даже все их хитроумные детекторы.
Мусоровоз загудел, готовясь к прыжку в гиперпространство.
– Поехали.
Я впилась пальцами в решетку грузового отсека, корабль вздрогнул. Искры, грохот, и вдруг – невесомость.
За иллюминатором поплыли звезды.
Свобода.
А потом в трюме что-то зашевелилось…
И оказалось, я здесь не одна.
Я замерла, чувствуя, как по спине медленно ползет холодный пот. И в тот же миг меня осенило: я всегда была одинока. Вот мой сенсор. Не потому, что рядом не было людей – их было полно. Надсмотрщики с глазами, как запотевшие стекла шлемов. Сокамерницы, чьи спины согнулись под невидимым грузом. Даже этот уродливый робот-дознаватель, чей металлический голос каждый день буравил мне череп одним и тем же вопросом: «Раскаиваешься?»
Но все они были просто фоном. Как родители, продавшие меня за долги Корпорации. Как церковь, которую давно заменили записанными на пленку молитвами, транслируемыми через ржавые динамики.
С годами я научилась держаться на двух вещах: злости и книгах. Первая горела во мне, как агонизирующая лампочка – бесполезно, но яростно. Вторая – потрепанный двухтомник Чехова, каждая страница пахла чужими слюнявыми пальцами, слезами и тюремной плесенью. Но они не давали сойти с ума. В тюремной камере на спутнике X-12 у меня не было ни карандаша, ни бумаги, только «Chechoff», зачитанный до дыр. Я впитывала каждую строку, словно это был чистый кислород, а я – утопленница.