Он так отчаянно боялся своего прошлого, оно преследовало его, цеплялось к нему, как тень, даже здесь, со мной, даже в эти мягкие ночи, где, казалось бы, можно было спрятаться от всего. Он тащил на себе свой опыт, свои разрушенные отношения, свою измененную психику солдата, свои обломки довоенной жизни, и он прекрасно понимал, насколько уязвим сам факт того, что он вообще решился на эту близость со мной.
В нем жила хроническая тревога: а вдруг снова все сломается? А вдруг я уйду? А вдруг предам? А вдруг он сам снова разрушит, как привык? Для него измена – это про то, что тебя предают в тот момент, когда ты наконец позволил себе верить. Он хотел быть свободным в доверии, но не умел, его солдатская психика все время искала угрозу. И в этом его просьба была таким чистым признанием страха: Не разрушь меня, я весь твой.
Наше время было простыми и странно счастливыми, тем самым счастьем, которое не громкое, не вычурное, оно как дыхание просто есть, и ты благодарен уже за само его наличие. Мы не успели сделать большую часть того, что планировали, и именно в этом есть какая-то особая горечь. Ощущение, что что-то важное ускользнуло между пальцами, как вода, когда пытаешься зачерпнуть ее ладонями, и от этого хочется выть.
Мы очень много говорили, обо всем, о детях (моей дочери, его сестре, которую он называл дочкой, и ребенке, который мог бы быть у нас), о прошлом, которое болело у него и от которого я все еще убегала в своих мыслях. Делились историями, воспоминаниями, маленькими сценами из разных жизней, как будто собирали друг про друга пазлы, пытаясь понять, кто мы вообще такие.
Очень много слушали песни, потому что через них ему проще было говорить что-то, он включал песню и говорил вот эта про бывшую жену, а вот эта про тебя, а это про то, что я к тебе чувствую. Песни позволяли ему говорить то, что словами давалось тяжело, через музыку он признавался, боялся, грустил, надеялся. Мы учились читать друг друга между пауз, между аккордов, между вдохов, смотрели друг другу в глаза и наши пальцы были постоянно переплетены.